Из дома
Шрифт:
Мы здесь опять завоеватели… Я невольно оглянулась, мне показалось, что Шура заметила, замолчала. А я-то была уверена, что никто из пришедших сюда русских об этом не думает, просто пришли за хлебом, как с самых древних времен. За завоевателями во все войны шли толпы голодных. Заселяли территории. Смешивались с завоеванными и постепенно те или другие исчезали с лица земли. Все зависело от того, кого больше: завоевателей или завоеванных, так об этом написано в учебнике истории. Шура перебила мои размышления и сказала, что она, как только будет возможно, постарается вернуться к себе в Ленинградскую область, под Тихвин, откуда они во время войны были пригнаны немцами в лагерь.
Я спросил:
— Как ты думаешь, большинство
— Думаю, по-всякому мы попали сюда. В Вильянди живет очень много семей военных, голод пригнал многих.
Я еще больше удивилась — значит, она обо всем этом думает.
Мы медленно брели в сторону дома. Я решила: не стоит заводить больше с ней таких разговоров. Интересно, почему она вступила в комсомол, если она все это понимает?
На свой день рождения Шура пригласила меня к себе. Надо было идти пешком около четырех часов. У них была своя усадьба, которая им досталась от убежавших эстонцев. Шурин отец, Алексей Георгиевич, провоевал всю войну. Все четыре года он ничего не знал о находившейся в оккупации семье. Старшие Шурины сестры как только советские войска взяли Эстонию, уехали в Ленинград, работают там на заводе, а Шурина мама с двумя младшими детьми осталась в Эстонии. Отец отыскал их через год после войны здесь, на заброшенном хуторе. Вечером в Шурин день рождения мы пили приготовленную из хлебных корок брагу. Алексей Георгиевич захмелел, поднимая очередной раз стакан и держа его над головой, он повторял:
— Чтобы вы никогда не увидели, что мне пришлось видеть, не дай бог никому… Он не договаривал, ерошил свои темно-русые волосы и выпивал свой стакан до дна.
* * *
В нашем городе Вильянди стоял военный гарнизон, на центральной улице у них был дом офицеров, в котором по воскресеньям и в праздники устраивали концерты и танцы, а иногда солдаты со своей музыкой приходили на наши школьные вечера. Они взяли шефство над нашей школой. Некоторые из солдат начали ходить к нам в вечернюю школу. А в ноябрьские праздники девочка из Шуриного класса передала нам от кого-то пригласительные билеты в дом офицеров. Там оказались и две наши учительницы — по биологии и по физике. В начале, как обычно, офицер произнес речь, потом был концерт, а танцы начались после перерыва. Перед танцами духовой оркестр играл марш артиллеристов из кинофильма «В шесть часов вечера после войны».
Оркестр заиграл вальс «В лесу прифронтовом», к нам подошли офицеры в до блеска начищенных сапогах, с ремнями через плечо и пригласили танцевать. На мне было голубое платье, которое переделала мне тетя, жена дяди Тойво, а Шура дала мне на этот вечер свои чешские темно-синие туфли на высоком каблуке, мне казалось, что я выгляжу взрослой, стало приятно и весело, хотелось быстрее и быстрее кружиться.
На следующий день на перемене ко мне подошла Галя Ражина, оглянувшись вокруг, она шепотом спросила:
— Ты была вчера на танцах в доме офицеров, там действительно все взорвалось?
Я удивилась, пожала плечами и ответила, что я ничего не слышала. Галя, наверное, подумала, что я не хочу ей рассказывать, боюсь, и отошла со словами:
— Все знают, а ты там была и как с луны свалилась.
Оказалось, что, когда вечер кончился и все двинулись в гардероб, там что-то взорвалось, будто ранило только гардеробщика, но никто толком ничего не знал, была паника, никто ничего не видел. Говорили, что и раньше в доме офицеров взрывалось и будто все это «лесные братья». Офицеры-то уж точно оккупанты… Конечно, «лесные братья» пытаются их взорвать…
Говорят, что ночные пожары тоже дело их рук. Действительно, по ночам мы часто бегаем тушить пожары: горела фабрика по обработке льна, мы вытаскивали тюки со льном, горели дома, мы помогали вытаскивать всевозможные вещи. Однажды после пожара у нас в доме получился скандал. Римка принесла клубки шерсти для вязания с пожара, а Шура велела отнести их обратно. Римка наотрез отказалась. Мы начали обсуждать ее поступок и решили, что это самое плохое воровство, когда у людей и так все горит и тут еще те, кто пришли как бы помогать, тащат у них. А Римка сказала, что этим эстонцам так и надо, они вон наших взрывают. Шура ответила, что это нас не касается, мы же пришли помогать. А Нина Штаймец, которая была очень идейной комсомолкой, возразила им обеим, сказав, что нас все касается, хотя она против воровства и что она тоже считает, что Римма должна унести обратно клубки с шерстью, иначе она поставит этот вопрос на обсуждение на классном собрании и не даст ей характеристики в комсомол. Нина была комсоргом нашего класса. Она еще сказала, что если дома этих людей жгут, значит, это как раз наши люди и им надо помогать. Римма заплакала и сказала, что пожар давно потух, и вообще темно и страшно, но мы все пошли с ней относить клубки. По дороге мы решили их подбросить незаметно на крыльцо того дома, куда втащили вещи погорельцев, чтобы эстонцы не видели, что это мы украли.
* * *
Наверху, в чердачной комнате нашего домика поселилось несколько парней. Я таких видела в поездах и на вокзалах. Каждый день, когда мы возвращались из школы, эти ребята спускались к нам на кухню мыться, они вставали в ряд перед нашим умывальником. Разговаривали они с нами свысока, обращались только во множественном числе, называя «крошками». Иногда они по вечерам приходили на наши танцы. У Ирки Савчинской возник с одним из них роман. Однажды ночью Ирка пришла со свидания, разбудила Шуру и меня и сказала, что все они настоящие бандиты. Ее парень показал ей пистолет и сказал, что каждый из них убил человека, что иначе к ним в компанию не попасть. А в газете печатают, что убивают и жгут «лесные братья».
Ирке он говорил, что он и ее убьет, если она вздумает кому-нибудь о них рассказать или если будет ходить с другим хахалем. Шура решила, что нам надо как-то их выдать милиции, они все равно пропащие люди. А главное, с ними опасно связываться, рассуждали мы вместе. Ире мы решили не говорить об этом, хотя поняли, что в милицию идти тоже опасно. Просто надо кого-нибудь из взрослых найти, прежде чем на что-нибудь решиться, надо все хорошенько обдумать.
Вряд ли они убивали на хуторах, просто хвастаются, там такие здоровенные эстонцы живут со злыми собаками, а эти просто хилые хлюпики, сказала я Шуре. Она согласилась, но просила никому ни слова о них не говорить.
В следующее воскресенье я не поехала домой, а отправилась к Нине Штаймец на хутор картошку копать. Нинин отец погиб на фронте, а ее мать с двумя детьми тоже стала в Эстонии владелицей хутора с землей и коровами. Она была маленькая и на вид совсем городская женщина в беретике, звали ее Валентиной Ивановной. Она говорила нам, что она видела коров до войны на довольно почтительном расстоянии, а теперь делает все одна, только вот на уборку урожая иногда нанимает людей. Даже пахать научилась, рассказывала она нам вечером за чугуном горячей картошки.
— Вот и огурчики я вырастила и насолила, и все умею, в жизни бы не подумала. А до войны у мужа секретаршей работала. Он на войну ушел, я с двумя ими осталась, — она махнула в сторону Нины и ее брата Вовки, — старшей восемь, а младшему шесть было. Выучить надеюсь. Говорят, денежная реформа будет, может, пенсия за мужа что-то будет значить. Он у меня коммунистом был, уходя на войну, говорил, что самое главное, чтобы из детей коммунисты выросли. А у меня частная собственность, ферма… И оказывается, я это люблю, да только вот очень тяжело, частников налогами обложили, не продохнуть. Но думаю, что скоро колхозы будут, я сдам в колхоз свое хозяйство и в город подамся.