Из дома
Шрифт:
В Валге, как на всех вокзалах, было много мешочников. Здесь была своя банда, в которой было несколько грязных мальчишек. Между мешочниками и этими парнями шла война: парни старались утащить у мешочников их мешки. Парни за день отсыпались, а мешочникам приходилось бегать по делам — надо было найти поезд и кондуктора, кому можно было бы «сунуть», а ночью парни караулили, когда уставший мешочник задремлет. Они ждали, когда шла посадка, вернее, когда шел штурм поезда. В давке они выхватывали вещи и удирали. Говорили, будто мешочники избивают до полусмерти таких вот… Вспомни своих соседей в Калининской области. Разве не то же самое? Разве они не утянули бы
Обе тети стали озираться: вдруг здесь кто-нибудь понимает по-фински. А младшая сказала:
— Ты уж слишком! Дедушка продолжал:
— А то тебя не обворовали три раза? Я уже не говорю о мелочах, вроде топора или пилы, которые нельзя было оставить во дворе.
А днем младшая тетя взяла меня и Женю посмотреть на город Валга. Там был базар, продавали разные овощи, белый шпик толстыми ломтями. Тетя спросила по-русски, сколько стоит. Ей не ответили. Мы пошли дальше по базару, нашли русских женщин — они все стояли в одном ряду. Тетя приценилась к творогу и купила. Мы тут же съели его прямо руками, безо всего. Когда мы вернулись, на базар отправилась старшая тетя и Ройне. Старшая тетя помнила эстонский язык с того времени, когда она с мужем убегала в Эстонию от красных. У нее давным-давно, когда меня еще не было на свете, был муж. И дети были. Но все умерли. Она тогда в Эстонии тифом болела, и у нее умер ребенок, которого она родила в тифозном бараке в восемнадцатом году. Они не сумели никуда уехать и вернулись в Гатчину, муж ее спился, а двое других детей умерли позже. Все это рассказала мне младшая тетя, когда мы сидели и ждали возвращения Ройне и старшей тети с рынка.
Вернувшись с базара, старшая тетя торопливо сунула что-то в свой чемодан и прошептала:
— Айно, идем скорее, там на улице в очередь за билетами записываются.
Тети ушли. В вокзальной комнате было тихо. За печкой шепотом материлась шпана. Вернее, они как бы и не матерились — они всегда так разговаривали. Я начала прислушиваться. И странно, они будто бы говорили по-русски, но ничего было не понять. Один из парней заметил, что я слушаю и прошипел:
— Что вылупилась, в рот тебя не е…?!
Я отвернулась. Стало жарко.
— Ну что, заработала? — прошептал Ройне.
Я сказала, что пойду на улицу, посмотрю, что там с очередью.
Я встала у старого облупившегося забора, возле которого росли громадные лопухи. Наверное, давно не было дождей: лопухи покрылись мягкой серой пылью и обвисли, как слоновьи уши. Я начала искать в очереди теть. И вдруг очередь рассыпалась, зашумела. Мои тети почему-то отошли далеко в сторону. Мне послышалось, что эстонцы повторяют слово «T"ai» [39]. Неужели это значит то же самое, что и по-фински? Я подошла к тетям. У них были красные лица и ужасно перепуганные глаза, а эстонцы показывали на моих теть пальцами. Старшая проговорила:
— Айно, они требуют, чтобы ты пошла в санпропускник. Поди возьми у начальника станции талончик, там тебе и адрес скажут. Ничего не поделаешь, видишь, в каком они состоянии.
Младшая тетя ушла. Старшая указала на краснощекую эстонку:
— Это она увидела на воротнике у тети вошь и подняла весь этот скандал. Я хотела ей объяснить, что мы уже больше недели в дороге, но она закричала, что никого не надо слушать, у всех у них своя песня. Изгадились и обовшивели там у себя, теперь к нам лезут. Каждые сутки, поезд за поездом, прибывает эта шваль.
ЭСТОНИЯ
Мы приехали в местечко со смешным названием Пука. Здесь жили дядя Антти с семьей и еще наши родственники из Виркина, все они работали батраками. Хозяин жил в лесу и был «лесным братом», а хозяйка только что родила сына. Обо всем этом нам дядя Антти говорил по дороге с вокзала на хутор, а последний раз, когда за ним пришли, он оказался дома, но ему удалось убежать через окно в ржаное поле, которое было под окном. Дядя Антти говорил, что хозяева хуторов так обложены налогами, что от урожая им не хватает не только на содержание скота, но и на зиму для себя, и поэтому они платят за работу очень мало, да и за эту плату полно желающих, но они не хотят брать русских, и для нас найдется работа.
На следующий день взрослые ушли в поле, меня хозяйка считала еще слишком молодой, чтобы работать на тяжелой работе рядом со взрослыми и послала собирать красную смородину с кустов. Скоро она тоже пришла. Положив корзину с ребенком рядом с собой, она заговорила со мной по-эстонски. Вначале я не понимала, но она стала показывать руками и медленно выговаривать слова, и я начала немного понимать. Она спросила о моих родителях. Я не боялась ее и сказала — арестованы. А она говорила что-то о границе, будто можно бежать.
— А вы знаете кого-нибудь, кто перешел границу, что-нибудь известно о них?
Она не поняла и продолжала:
— На лодке можно переплыть залив в одну ночь и попасть в Швецию. Многие так уплыли.
Я начала думать, как это мы, десять человек, на лодке, а вдруг буря? А может быть, моя мама все же жива, тогда что с ней будет, когда она выйдет из тюрьмы?
А хозяйка продолжала:
— Говорят, американцы приплывут на пароходах освободить нас.
Я спросила у нее:
— Вы думаете, снова будет война?
Ребенок заплакал, она взяла его на руки, села на скамеечку, дала ему грудь и начала собирать ягоды одной рукой.
Хозяйка поднялась, уложила заснувшего ребенка обратно в корзину, переставила свою скамейку, я посмотрела на ее крупное, порозовевшее на солнце лицо: вверх по шее быстро бежал маленький коричневый муравей. На ее щеке он заковылял по белым блестящим волосинкам, как по стерне, добрался до виска и скрылся в густых зарослях волос. Я опять спросила:
— А что-нибудь известно о тех, кто море переплыл на лодках?
— Многие из них в Швеции, — ответила она.
* * *
На следующий день меня поставили наверх на молотилку, дали треугольный острый нож, научили разрезать снопы, предупредили, что этим ножом можно легко порезаться — работать придется быстро — возы со снопами не могут простаивать.
Я начала — получалось быстро. Но вдруг задела ножом чуть выше колена, теплая струйка побежала по ноге. Я смахнула, рука оказалась в липкой крови. Чтоб не заметили, я повернулась другим боком — работать наверху интересно, к тому же пыль от молотилки сюда не залетает. Но скоро я задела ножом по пальцу, кожа повисла, была видна белая кость, хлынула кровь. Ройне подавал снопы и закричал, чтобы я быстрее слезла с машины. Молотилку остановили, меня провели в дом, перевязали палец, про ранку на ноге я не сказала, было стыдно. Потом меня поставили работать в очень противное место — собирать солому и колосья, которые вылетали из носа молотилки вместе с тучей мякины и пыли, сильно першило в горле. Но этой работы хватило только на два дня.