Из джунглей
Шрифт:
Аши трёт лоб, идёт быстрее.
У плетня рядом с загоном мать разговаривает со старой жрицей Чритаки. Устала жрица, белое платье покрыто пылью, цветы в седых волосах вянут, лицо осунулось и чернота под глазами. Всё лицо опустилось вниз: веки набрякли, уголки губ опустились, щёки опустились. Земля жрицу к себе тянет.
Средняя сестрёнка режет траву у дома, чтобы освободить тропинку. Прислушивается. Видит Аши, бросает слушать, бежит вперёд.
И старые женщины оборачиваются. Улыбаются - будто земля сильно тянуть перестала.
Аши сестрёнке пару браслетов надевает, как заговор от смерти. Но ничего не говорит, только улыбается, когда она визжит от восторга.
– Шорша, - говорит Аши, - хочешь голубое платье? Как лоскуток неба в чистом колодце?
Вспыхивают у сестрёнки в глазах золотые искры, и улыбка на тёмном лице - яркая, зубы белые, как кипень. Но старые женщины вдруг мрачнеют.
– Не надо ей голубого платья, - говорит мать.
– Не надо ей стекляшек на запястья. Не надо ей хихикать, как мартышки в кронах.
Сестрёнка теряется, смотрит на мать, смотрит на жрицу. Жрица смотрит в землю, говорит сипло:
– Не надо ей голубого платья. Не надо хихикать. Не надо блестеть глазами. А то придут солдаты правителя - солдаты Хагимы придут - и сделают так, что не сможет она хихикать. Никогда.
Аши сжимает кулаки.
– Что тут случилось?
– говорит он.
– Что случилось за эти несколько дней?
Мать хочет сказать сердито - говорит виновато:
– Твой отец любил Чритаки. И тебе она послала буйволов. Соседи завидуют. То нам не на что было горсть проса купить, а то варим молочные тянучки, сыр сохнет на нашей крыше. Ты блюда и кувшины в городе продал? Видишь: купили у тебя кувшины и блюда, опять Чритаки денег даёт. Вроде и ремесло у тебя, а вроде и...
– Чем у меня не ремесло?
– удивляется Аши.
– Разве людям больше не нужна медная посуда?
Мать качает головой.
– Отец твой всё... Такой же, как ты, был. Все чеканщики пускают по краю простой узор. А мой покойный Гамид и ты, как он - что вы делаете? Вашу посуду покупают не ради того, чтобы воды налить или насыпать риса. Ради птах, тигрят и цветов, ради пустяков, ради благословения Чритаки. Так все говорят.
– Люди завидуют, - тихо говорит жрица.
– Если людям запретить радоваться, они начнут завидовать. Берегись, юный чеканщик. Будешь выбивать узор на новом блюде - делай его попроще.
– А ты зачем говоришь так?
– спрашивает Аши растерянно.
– А если Чритаки перестанет смеяться и заплачет - что тогда будет?
Жрица качает головой.
– Чритаки плакать не умеет. Когда солдаты правителя пришли в храм - она смеялась. И потом смеялась, когда плакали её слуги. И в костре будет смеяться, если правитель исполнит угрозу и бросит её в костёр.
Аши говорит, тихо и зло:
– Он не посмеет обидеть богиню.
Жрица возражает:
– Если ему Хагима велит, он всех нас прикажет удушить нашими же потрохами. Что может Чритаки? Разве она кого-нибудь защитит? Разве она себя защитит? Вчера ночью в храм приходил вампир, выпил кровь из моей младшей сестры - а Чритаки не перестала смеяться. Больше она ничего не может.
И мать говорит:
– Жрица шла на свадьбу в соседнюю деревню. Только её не захотели видеть. Когда у жениха на лбу ситох - жрица Чритаки ему не нужна. И радость в дому не нужна, нужен порядок. Чритаки такого порядка не даст.
У сестрёнки глаза полны слёз. Аши гладит её по голове.
– Шорша, шей голубое платье, - говорит он тихонько.
– Оно пригодится. И улыбайся, - а про себя добавляет: "Лучше смеяться в костре, чем всю жизнь - такой порядок... какой даёт ситох".
– Я боюсь, - говорит сестрёнка.
– Я уже дома, - говорит Аши.
Старые женщины смотрят на него укоризненно, но за укором Аши чувствует страх. И от их страха его кидает в жар, в тихую ярость.
Он вытаскивает из корзины стеклянную Хагиму. Смотрит на неё, на её белое личико, на невинные глаза, на алые губы. На цветы вокруг её лица. На черепа у неё под ногами.
Мать протягивает руку, но Аши, даже не оглянувшись по сторонам, бьёт картинкой о привратный столбик. Звенит стекло, летят осколки.
– Ты что наделал?
– шепчет мать.
Аши стыдно. Не перед Хагимой. Перед старым художником. Стыдно разбивать то, над чем так трудились чьи-то руки. Но старый художник - настоящий мастер, и Хагима у него вышла настоящая.
И Аши не может внести её в дом и поставить на алтарь. Не слушает упрёков матери и испуганных восклицаний жрицы. Вводит Бойца во двор. Помогает сестрёнке снять с арбы корзинку. Улыбается малышкам, играющим с котёнком. Распрягает уставшего буйвола.
А его мать собирает у плетня осколки Хагимы. И жрица смотрит на Аши с непонятным выражением.
Потом мать и сестрёнка пекут во дворе хлеб из городской муки. Жрица сидит под навесом, оплетённым лиловым клематисом, пьёт молоко. Отдыхает от долгого пути, от тяжёлого стыда, от тоски и от страха. Младшие сестрички крутятся рядом - чтобы им отломили горячую корочку. Аши - в хижине. Стоит на коленях рядом со своей подстилкой.
В руках у него медный диск. А на диске - лицо Чонгры. Аши надо бы с ней поговорить, только не слышит дхангу, дикая тварь из джунглей, человеческих просьб - слишком уж тих у человека голос. Его и боги-то, с их божественным слухом, расслышат не всегда.
Людям - жить среди людей. Куда уйдёшь от людей, в джунгли? Когда у тебя четыре женщины: старая, юная и две совсем крохотные? Джунгли безжалостны, они убьют всех.
А как жить среди людей, когда из людей что-то вылупляется, как змея из яйца? Почему среди людей бывает опаснее, чем в джунглях?
Аши прячет медное лицо дхангу подальше от чужих глаз. И зачем-то вынимает из нишки тот, заветный кувшинчик. Вытаскивает тряпицу. Разворачивает.
Пыльный солнечный луч сквозь оконце падает на изумруд цвета джунглей. Изумруд вспыхивает яркой зеленью, как звезда над полной луной. Аши на него долго смотрит. И зачем-то надевает на шею зелёный шнурок.