Из Питера в Питер
Шрифт:
Казак молча ожег его нагайкой. Аркашка невольно вскрикнул.
— А говорил — никто не споет. — И казак еще огрел его. — Не так запоешь...
Но Аркашка молчал, и казак, свирепея, стегал его по чем попадя.
— Горелов, отставить! — крикнул есаул казаку.
— Слова говорит, господин есаул, — проворчал казак.
— Эдак ты его не довезешь, — по-хозяйски сетовал есаул. — Забьешь раньше времени.
— «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! — заорал Аркашка, отирая кровь. — Пощады никто не желает!»
Но, взглянув на грустное лицо Николая Ивановича и на сердитого Ларьку, Аркашка
Когда они приблизились к городу, казаки стали злее, даже тот, кто вез непризнанного потомка графов Аракчеевых. На въезде в город есаул велел связать арестованных, и казак, который вез Аркашку, воспользовался этим и, злорадно рассматривая лицо мальчика, стянул ему веревки на руках потуже.
— Герой, — усмехнулся Аркашка.
Им велели сойти с лошадей, поставили посередине, так что и впереди и сзади били копытами кони, и погнали в город.
На окраинных улицах людей почти не было, да и те, кто попадался, отводили глаза.
Но чем ближе к центру, тем больше встречалось приличной публики. По улицам прогуливались офицеры со своими разодетыми дамами, улыбались, хвастались: ведь Красная Армия еще отступала... Выглядывали лавочники; какие-то сытые и тепло одетые господа пренебрежительно косились на закоченевших, оборванных ребят и Николая Ивановича, явных жуликов, пойманных где-то с поличным доблестными казаками.
Ларька шепотом сумел поделиться, кем он назвался.
— Почему Аракчеевым? — едва слышно удивился Николай Иванович.
— А черт его знает. Теперь я им подкину, что Олимпиада Самсоновна — бывшая фрейлина вдовствующей императрицы и будет жаловаться самому адмиралу Колчаку, который ее лично знает...
— Глупости, — одними губами сказал Николай Иванович. — Зачем? Кто поверит, что ты — граф Аракчеев?
— Графенок. Проверить все равно обязаны...
Тут их ожгло с двух сторон. Есаул и его помощник свирепо грозили плетками, дескать — поговори еще.
У Николая Ивановича и Ларьки лица стали каменные. Но Аркашка сверкнул черным глазом, вскинул над головой связанные руки и, раздувая горло, как голубь, запел что было мочи:
Это есть наш последний И решительный бой, С Интернационалом Воспрянет род людской!Улица словно шарахнулась от него. Застыли, как по стойке «смирно», лощеные офицеры. Их дамы, взвизгнув, готовы были бежать. Вылупили бессмысленные глаза лавочники. Даже казаки в первое мгновение остолбенели. Но тут же занялись тем делом, на которое только и были способны. Двое мордатых казаков, спрыгнув с коней, начали бить Аркашку, и не в шутку, даже не отечески, а в полную лошадиную силу... Ларька бросился на помощь; за ним, спрятав пенсне, шагнул и Николай Иванович, увещевая казаков. Их тоже стали избивать. Руки у всех троих были связаны, они только беспомощно поднимали их, пробуя защититься. Аркашка уже лежал на земле без движения. Николай Иванович, страшась, как бы на Аркашку не наступили танцующие вокруг лошади, наклонился над ним и тут же получил такой удар по непокрытой голове, что кулем свалился рядом со своим учеником. Только Ларька еще увертывался кое-как, хоть и ему
Теперь и улица расхрабрилась, лезла сражаться. Чьи-то руки с холеными ногтями, в перстнях и кольцах, тянулись к Ларьке, бросали что попало в лежащих Аркашку и Николая Ивановича... Им оставалось жить всего несколько минут... Но тут случилось чудо.
Над лежащими Аркашкой и Николаем Ивановичем, негодуя, фыркая непонятными словами, стояла незнакомая скуластая женщина. Но била она не лежащих, а казаков. Зонтиком! Как Катя... Тут же к ней шагнул человек, тоже не старый и чудной, в коротком пальто с воротником шалью, а откуда-то рядом послышался начальственный голос:
— Есаул! Прекратите это безобразие.,.
Бесстрашно орудуя зонтиком, лупцуя и казаков и лошадей, таинственная женщина возмущенно повторяла:
— Это же дети! Как не стыдно! Это же дети!
И Ларька, отирая кровь и ничего еще не соображая, все-таки решил на всякий случай подыграть... Скорчил жалобную рожу и зашепелявил трогательно:
— Я хочу к маме...
Казаки, повинуясь начальственному голосу и жестам какого-то важного офицера, отступили, не зная, что теперь делать с пленниками. Но улица еще не утихла, ей мало было крови, она не могла смириться, что не дают добить большевиков...
Странная женщина, не обращая внимания на толпу, склонилась над Аркашкой и тотчас выпрямилась:
— Надо автомобиль, — скомандовала она своим спутникам.
Важный офицер, закуривая, объяснял и есаулу и вспотевшей от усилий толпе:
— Перед вами союзники, господа. Понимаю ваш справедливый гнев, но всему свое место...
— Это вмешательство в наши внутренние дела, черт возьми! — завопил какой-то господинчик, удивительно схожий с Валерием Митрофановичем. — Пусть распоряжаются у себя в Европе!
— Америка, господа! — многозначительно сказал важный военный.
И все притихли. Уставились на рыжеватого мужчину в пальто с воротником шалью, на худощавую, решительную женщину... Американцы? Да, на Америку у Колчака делалась крупная ставка...
Только двойник Валерия Митрофановича не унимался. Он пробился к женщине, которая, присев, поддерживала голову Аркашки, а Ларьку цепко ухватила за руку. Спросил:
— Мадам, вы что, не слышали, как они пели «Интернационал»?
Она молчала и смотрела на него так холодно, что он смешался, бормоча:
— «Интернационал», мадам...
Женщина повернулась к нему спиной и улыбнулась Аркашке:
— Ничего не бойся.
— Кто их боится, — презрительно сверкнул заплывшим глазом Аркашка. «Может, это свои пришли?» — стукнуло его. Он еще не совсем пришел в себя.
— Американцы, — бормотал оскорбленный человечек, скрываясь в толпе. — Не знают, что такое «Интернационал»! Ну, погодите, узнаете...
16
Никто не решился бы предсказать, что произойдет в приюте после ареста Ларьки, Аркашки и Николая Ивановича...