Из Питера в Питер
Шрифт:
Катя присела и стала перебирать клочки. Восстановить, собрать что-нибудь нечего было и думать.
— Нажалуешься? — победоносно спросила хозяйская дочка.
Катя подняла голову и посмотрела на нее. Улыбка постепенно сошла с лица хозяйской дочки, сменилась гримасой, и вдруг она плюнула Кате в лицо...
Тут Кате показалось, что быть всегда доброй несправедливо. Даже противно. Ей вовсе не хотелось твердить этой дрянной девчонке о любви. Куда полезнее треснуть ее так, чтоб взвыла...
Но Катя промедлила. И девчонка
Холодало. Приближалась зима. Дважды выпадал снег, кончался октябрь...
Становилось все сложнее выходить на улицу — не в чем. У Кати заострился и почему-то все время блестел нос. Руки покрылись цыпками, кожа на них шелушилась, а кое-где потрескалась и гноилась. После того как она несколько дней прокашляла — «бухала», как упрекала ее хозяйка, Фома Кузьмич разрешил дать «кожушок», из той одежи, которая свалена была в сарае и давно никем не употреблялась за крайней ветхостью. Но кожушок все же грел, и Катя несколько ожила. В этот вечер она разыскала Гусинского и Канатьева.
Они работали у владельца мельницы, тоже хозяина. Катя, которая мало их, в сущности, знала, очень обрадовалась, увидев ребят.
— Ой, Катерина! — загрустил даже хладнокровный и неразговорчивый Гусинский. — Что с тобой?..
— Со мной ничего такого, — сказала Катя, пряча страшные руки. — Вот только скучно.
— Зря мы сюда поехали, — серьезно кивнул Канатьев. — Надо было с ребятами оставаться.
— Отсюда надо уходить, — медленно проговорил Гусинский как о решенном деле.
Катя прижала израненные кулачки к груди:
— Мальчики, неужели вы знаете дорогу?
Они переглянулись. Гусинский медленно и важно наклонил голову. Тогда Боб Канатьев тихо сказал:
— Ларька, ну и мы тоже, считаем, что ты ничего, верняк...
— Кто я? — не поняла Катя.
— Ну, не продашь, — пояснил Боб, — своему Володьке и другим шкурам.
— Это все пустое, если вы знаете дорогу!
— Куда? — холодно спросил Гусинский.
— Ну, где наши! В этот приют!
Мальчики опять переглянулись. Гусинский снова наклонил голову, и Канатьев зашептал, торжествуя:
— Мы знаем аж две дороги...
Катя уставилась на них, недоверчиво покачивая головой, улыбаясь.
— И в приют и к красным партизанам! Тут такая братва есть, в этом Широком! Эх, Ларьке понравились бы... Знаешь, где наши, красные, фронт?
Она покачала головой.
— Может, и полсотни верст не будет.
— А приют?
— Приют — всего в двадцати верстах, только в другую сторону.
— Можно за день дойти, — прошептала Катя.
Она улыбалась, и тихие слезы текли сами. У нее было очень счастливое лицо. Катя обняла за шею Гусинского и Канатьева и, пользуясь полной их растерянностью, быстро чмокнула каждого.
— Еще чего! — возмутился Боб, яростно вытирая щеку.
Гусинский с достоинством отодвинулся тоже.
— Какие вы смешные! — едва выговорила Катя. — Какие вы хорошие! И как я хочу, чтоб мы скорее опять были все вместе. Я уж на это и не надеялась...
13
Они мечтали добраться до приюта. А те, кто попал в приют, думали только о том, как уйти из него куда угодно, хоть в лапы деревенским лавочникам и кулакам, а еще бы лучше умереть сразу, только не умирать медленной смертью от голода и холода. И так горько было чувствовать свою ненужность, полную беспомощность...
Казалось, никому нет дела до сотен детей, погибающих на пороге зимы в Приуралье. Ничего нет удивительного — гибли тысячи детей, оставшихся без родителей, без всякой поддержки; десятки тысяч бродили по стране в одиночку...
Конечно, и в то страшное, небывалое время находились добрые души, помогали, чем могли. Приют считался красным, дети — большевиками, питерскими, помогать им было опасно... Но если выпадал все-таки счастливый день, то Николай Иванович в надвинутой на уши фуражке, перевязанный через грудь крест-накрест платком для тепла, приносил за плечами набитый чем-нибудь рюкзак — пропитанием, кое-какой одежонкой.
Раза два, тайком, заглядывали в приют телеги с картошкой, с соленой рыбой: присылали местные Советы, ушедшие временно в подполье. На день-два настроение поднималось. Строились несбыточные планы, как их выручат, доставят домой...
На то, как устраивались старшие ребята, все учителя, даже Олимпиада Самсоновна, давно закрыли глаза. Старшие совершали налеты на ближний лес, предупредив лесника, что если он и правда стрельнет, его навестят человек триста... Лес давал то жалкое топливо, которое позволяло хоть раз в неделю топить печи.
Они ели теперь все — павших лошадей, ворон; невыкопанную хозяевами с огородов подгнившую картофельную мелочь вместе с прелой ботвой; съели все грибы и лесные ягоды, какие росли поблизости.
Маленькие не думали уже о доме, а только о еде, совсем оголодали. Когда же вспоминали дом, то плакали, не веря, что когда-нибудь вернутся. Даже Миша Дудин плакал.
Сначала белые наступали, а красные отходили. Это было то короткое время, когда веселился Валерий Митрофанович... Потом белые побежали, а вперед пошли красные. Смертельный бой шел не только на фронте, но в каждом городе, в каждом селе и в лесу...
— Чем так, ни за понюх табака пропадать, — шумел Аркашка, — пойдем хоть голыми руками душить гадов!
— Ладно болтать, — кривился Ларька.
— Лучше вот так гнить?
— Ты же сам жалел меньших, девочек, — невесело скалил Ларька зубы. — Или их тоже поведешь сражаться?
— Тогда я один пойду! Свяжусь с нашими! Скажу — тут вон сколько ребят погибают! До фронта всего верст шестьдесят.
— Может, шестьдесят. А может, и больше. Ну, дойдешь ты, пусть. И что?
— Пошлют за нами отряд!