Из Питера в Питер

Ляшенко Михаил

— Заплатят! Лошадь до сих пор не распряг?

— Так не умею я, Фома Кузьмич, — несмело улыбнулся Володя.

— Что же тебя, так даром и кормить?

— Почему даром? Мои родители заплатят вам за все!

— Твои родители эвон где! А посередке — фронт...

Фома Кузьмич не договорил — заметил, что вместе с Гусинским и Канатьевым со двора уходит и Катя.

— А ты куда? — крикнул он.

Екатерина подошла и уставилась на него большими темными глазами.

— Не понимаю, — сказала она спокойно.

— Я тебе куда велел идти?

—

Зачем вы притворяетесь злым? — продолжала она, удивленно рассматривая Фому Кузьмича. — Мы и так вас боимся... Вот, привезли мальчиков и бросили. Куда им теперь?

— Ладно, Катя, — сказал Канатьев, и они с Гусинским пошли к воротам.

Екатерина смотрела на Фому Кузьмича.

— Панкратовых нехай спросят, — буркнул он.

— Мальчики, — крикнула Екатерина, — спросите Панкратовых, скажите, Фома Кузьмич прислал, а если не получится — возвращайтесь сюда.

— У тебя что, родители тоже из богатеньких? — неласково спросил ее Фома Кузьмич.

— Нет, они бедные, — тряхнула головой девочка.

— Что ж, они и за твой прокорм не заплатят?

— Так ведь я буду работать, — улыбнулась она и пошла, куда ей велел Фома Кузьмич, к скотине.

Нестарая, худая женщина в грязном платке, надвинутом на глаза, взглянула на Катю и, не спросив, как ее зовут, велела убрать и сменить у коров подстилку.

Животных Екатерина не боялась с детства. В пустое стойло надо было пройти мимо двух коров. Коровы стояли к ней задами, худая женщина их доила; одна корова оглянулась на Катю с любопытством, и девочка ей улыбнулась, почувствовав хоть маленькое облегчение... Катя понимала, что ей надо убрать из пустого стойла полужидкое навозное месиво. Она ничего не имела против этой работы, но не знала, как к ней приступить.

— Вон оне, вилы, — равнодушно сказала хозяйка. — Видишь окошко? Бросай туда.

Катя не решалась ступить в навозную жижу. Ботинки у нее были одни, и тут они сразу бы ужасно промокли. Но что оставалось делать? Вздохнув, она шагнула вперед, что-то зачавкало, и жижа протекла в шнуровку...

— Куды полезла! — удивилась хозяйка. — Лапти пошарь в углу.

Как будто не могла сказать секундой раньше! Катя вышла на сухое, подобрала, где ей было сказано, пару огромных лаптей, задубевших от пропитавшего их навоза, скинула башмаки, уже подмокшие конечно, сунула маленькие ноги в эти скороходы.

— Маленький Мук, туфлями стук, — улыбнулась она, приглашая и хозяйку посмеяться, но та не взглянула на девочку.

Катя осторожно, чтоб не упасть, взялась за вилы. Какие они были нескладные, тяжелые, хотя вообще-то Катя хорошо бегала на коньках, увлекалась акробатикой, и девочки считали ее сильной... Она решительно поддела вилами толстый, пропитанный жижей, слой соломы и подняла его, изогнувшись, к маленькому окошку, прорубленному в бревенчатой стенке. Жижа потекла сверху на голову, даже на лицо и на плечи... Но Екатерина не бросила вилы. Упрямо совала их в окошечко, пока не попала. Потрясла вилами, комок свалился наконец куда-то за стену.

Так и пошло. Хозяйка что-то ворчала,

кажется, сердилась. Катя старалась работать быстрее. Она вся перемазалась в навозе, воняло от нее, как из выгребной ямы. Девочка с ужасом думала, сумеет ли отмыться и отстирать все, что на ней надето, когда в сарай заглянул Володя и весело сказал:

— О, а ты навоз собираешь? (У нее не было сил ему ответить.) Ты похожа на Золушку, но я думал, что она все-таки чище, — так же весело добавил Володя. — А я получил назначение в официанты! В здешнем трактире!

Катя молча орудовала вилами, и он, уловив какое-то осуждение, добавил:

— Все лучше, чем с навозом возиться!

Катя ничего не могла понять... Прошло несколько дней, самых тяжелых в ее жизни, а Володя, именно в этот момент, начал ее сторониться. Она решила, что ему совестно: сам на чистой работе, а она ворочает в грязи. Но разве он виноват? И Катя старалась утешить Володю — ведь все зависит не от него, а от хозяина и обстоятельств, что ж тут делать... Только Володя торопился уйти.

У хозяев была девочка лет двенадцати. Володя, который учился в гимназии, говорил по-французски, приехал из Петербурга, носил очки, одевался все-таки куда чище, чем в деревне, сохранив кое-что из своего туалета, очень нравился хозяйской дочке. Ей доставляло особое удовольствие всячески унижать Катю, командовать ею. Она капризничала и грубила всякий раз, когда Катя пыталась к ней подойти, что-то рассказать, и совсем не выносила, если Катя заговаривала с Володей. Но девочка — это ничего, хотя иногда и она доводила Катю до слез.

Куда хуже было понять, что Володя стыдится ее, Екатерины Обуховой, что он открещивается не только от дружбы с ней, но даже старается показать, что не имеет с ней, замарашкой, ничего общего, что они, в сущности, незнакомы... Он уже покрикивал на Катю, и это страшно нравилось хозяйской дочке и Фоме Кузьмичу.

Катя, как и Володя, взяла с собой учебники и тетради. Олимпиада Самсоновна и другие преподаватели дали всем, кто уезжал в деревню, особые задания, чтобы не отстать, не задержаться с переходом в следующий класс. Эти задания, тетради, учебники были теперь для Кати особенно близкими и дорогими. Опорой в ее плохой жизни. Даже взять в руки учебник или тетрадь было радостью. Заниматься ей удавалось урывками, едва ли не тайком, и тем большим утешением и счастьем это было.

Как-то Фома Кузьмич с женой уехал на свадьбу, оставив дома бабку, дочку и Катю и наказав огня ни в коем случае не зажигать. Катя, надеявшаяся позаниматься, пока их не будет, загрустила, но, когда они уехали, взяла тригонометрию, которая ей особенно трудно давалась, и вышла с учебником на улицу. Тут было все-таки посветлее и можно было решать задачки. Когда Катя спустя час, хоть и промерзшая до костей, но довольная, что позанималась, вернулась в избу, она увидела на полу непривычную кучу изодранной в клочки бумаги... Это были все ее тетради и учебники. С печи, свесив голову, с радостным любопытством наблюдала хозяйская дочка.