Из Питера в Питер
Шрифт:
— Лучше красных разведчиков. — Ларька сморщил скуластое лицо так, что глаза стали как прорези в бойнице.
— А что разведывать? — спросил Канатьев.
— Что? Прежде всего узнать, где наши.
— А чего узнавать? — вскинулся Аркашка. — Скоро здесь будут!
— Да, будут! — оскалился Ларька. — А мы?
— Что мы?
— Мы где будем?
Аркашка приуныл:
— Я почем знаю...
Но тут же снова вспыхнул:
— Слушай... давай тут останемся!
— Как ты останешься? — удивился Канатьев.
— Останемся, и все!
— Тебя увезут и не спросят, — махнул рукой Ларька. — Вот если б знать, где наши... Попробовать к ним удрать. Вернуть боевое знамя...
Ребята переглянулись, осторожно улыбаясь, уже завороженные этой мыслью...
— А Катя? — вспомнил Аркашка.
— Взяли б и ее, если б пошла.
— Погоди, а Мишка? — нахмурился Аркашка.
— Дудин, что ли? Мал.
— Что ж, мы его тут оставим?
— Всех не возьмешь.
— Всех! Выходит, мы четверо выскочим, а ребята пусть пропадают?
— Кому будет лучше, если и мы с ними пропадем, — нехотя пожал плечами Ларька.
Когда Аркашка и Ларька начинали вот так спорить, огрызаться и ссориться, Гусинского и Боба Канатьева охватывало беспокойство.
— Ну, чего опять сцепились? — завозился Канатьев, оглядываясь на Гусинского. Тот молча скорчил неодобрительную гримасу. — Еще не договорились, куда бежать, в какую сторону, как это вообще делается, а уже кидаетесь друг на дружку...
Аркашка и Ларька притихли.
— Прежде всего — революция, — проговорил Ларька. — Все другое после.
— А революция для кого? — нахмурился Аркашка. — Для всех! Значит, и для Кати и для Мишки...
—«Для всех!» — передразнил Ларька. — Сказанул тоже!
Аркашка сообразил, что тут он и правда сморозил. Стал выкручиваться, но его уже не слушали. Думали, как же все разузнать, связаться с красноармейцами...
— Может, они нас отобьют? — нерешительно поинтересовался Канатьев.
— А мы бы ударили отсюда с тыла! — тотчас подхватил Аркашка. — С белых только пыль полетит! Даешь, братва!
— Чем ты ударишь? — огрызнулся Ларька. — Если б нам оружие...
— Добудем! В бою!
— Нет, сперва надо связь установить... — Ларька стал складывать знамя, заворачивать его в полотенце. Все провожали знамя глазами...
— Ты чего? — спросил Аркашка.
— Установим с нашими связь — развернем знамя, — твердо заявил Ларька. — Будем красные разведчики...
Но они ничего не успели сделать, потому что через день пришли суровые, пожилые солдаты — санитары в линялых гимнастерках, и, стыдясь смотреть на ребят, стали, подчиняясь окрикам своих начальников, выбрасывать из казармы во двор скудное добро учителей и детей...
Накануне младшие классы ушли следом за четырьмя подводами в какой-то приют, в пятнадцати километрах от города. Теперь Олимпиада Самсоновна и другие учительницы бегали следом за двумя офицерами, которые командовали выселением из казармы. Учительницы заранее просили Николая Ивановича и других мужчин не вмешиваться, предоставить переговоры им, дамам.
— Все-таки офицеры, — объясняли учительницы. — Воспитание! Манеры!
Но санитары хмуро выносили во двор, на холодное, льдистое солнце все имущество.
— Господа, ну что вы делаете! — Олимпиада Самсоновна еще пыталась говорить уверенно. — Где же дети будут спать? Как вам не совестно...
Нет, не получался уверенный тон. В каждой нотке ее голоса звучали обида, растерянность, мольба... Рыжеусый офицер отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:
— Переспите на земле. Не подохнут ваши краснопузые детки. А если вам, мадмуазель, — он попытался ухватить за талию Анечку, — будет холодно или жестко, зовите нас...
— Господа, что за шутки! — пробовала Олимпиада Самсоновна защитить вспыхнувшую Анечку.
— Ну, ты мне надоела, старая карга! — обозвал ее рыжеусый. — Вон отсюда, кому сказано!
— Я попрошу быть повежливее...
Она все еще просила. Ее унижение становилось невыносимым. Катя, стоя сзади, ломала вырезанную Володей палочку, машинально шептала: «Так будет со всяким...»
Но офицер шагнул к Олимпиаде Самсоновне ближе и, шевеля усиками, как таракан, сказал что-то тихо. Какую-то грязную пакость...
Тогда Олимпиада Самсоновна подняла руку и молча выдала ему, на радость всем ребятам, пару оплеух — сначала дала по левой щеке, потом по правой. Офицер схватился за шашку; шашки на месте не оказалось. Он зацарапал ногтями по кобуре пистолета... Но его крепко взял за руку Николай Иванович, со всех сторон молча надвигались ребята... Офицер оглянулся и понял: ждут только сигнала, чтобы кинуться, как волчата... Их гляди сколько, сотни, а у него команда в десять стариков... Вон впереди тощий, скалит зубы, подобрал где-то дубину...
12
Кое-как обошлось. Выпросили у холерного доктора стакан спирта, угостили обиженных офицеров. Еще день перебились в казарме. Наутро и старшие двинулись походным порядком в приют, следом за младшими. Человек шестьдесят отправлялись на деревенские харчи. Ларька и Аркашка по просьбе Николая Ивановича ушли с последними ребятами и учителями в приют. Гусинский, Канатьев, Володя и Катя поехали в какое-то село Широкое.
Впрочем, на телеге, кроме хозяина, место нашлось только для Кати и Володи, а Гусинскому с Канатьевым сразу велено было идти рядом, пешком. Так распорядился хозяин, Фома Кузьмич, у которого двоим из них — еще непонятно, кому — суждено было пока жить. Глаз у Фомы Кузьмича был острый. Бесцеремонно осмотрев ребят, он раскрыл красный рот, запрятанный в черную бороду, и увесисто пророкотал:
— Девица и ты, баринок, со мной сидайте. А эти нехай идут, ноги не отвалятся.
Володя полез на телегу, но Катя сказала:
— Я тоже пройдусь.
Фома Кузьмич не стал перечить. Тогда и Володя соскочил на землю, пожимая плечами. Все сунули свои пожитки на телегу, под влажную солому, и пошли.
Володя заговорил с Катей по-французски, объясняя, что незачем, собственно, мочить ноги, если можно не мочить, что им сейчас ничего не остается, как слушаться и точно все выполнять, не выдумывая... Он пространно объяснял это, иногда, словно случайно, встречаясь с любопытствующими глазками Фомы Кузьмича.