Из Питера в Питер
Шрифт:
Николай Иванович, который вместе с Олимпиадой Самсоновной возглавлял колонну, город знал плохо, но старательно следил за тем, чтобы не повести ребят через ту площадь, мимо того балкона, с которого свисали три тела, полузакрытые классной доской...
Ему это удалось. Они шли по спокойным улицам. Лишь на некоторых домах осыпалась штукатурка, покорябанная стрельбой, и чернели разбитые стекла. Движение было небольшое, но дважды их обогнали бронеавтомобили да несколько раз, сторонясь, ругались извозчики. Прохожие с тротуаров разглядывали их без церемоний, высказывая всяческие догадки.
— Мне кажется, я — обезьяна, — сердилась Катя.
— А мне представляется, что я голая, — пожаловалась Тося. — Вон как глазеют... Стыдно.
Кто-то из прохожих пытался заговорить со старшими ребятами, с учителями. Но молчаливые ряды торопливо проходили мимо. Только Валерий Митрофанович не выдержал, обиженно объяснил какому-то неотвязному господину:
— Приезжие мы. Беженцы...
— Ах, беженцы?
Интерес к ним сразу поблек.
Как они ни торопились, невольно замечали, что в городе почему-то постреливают. Похоже, тут шла война. Из переулка им навстречу вдруг выскочили двое простоволосых мужчин в расстегнутых гимнастерках, метнулись налево, но оттуда кто-то бежал, угрожая, и они заскочили в первый же подъезд. Колонна ребят шла мимо, все невольно прислушивались с ужасом, и точно — загремели выстрелы из того подъезда...
А из другого дома двое вооруженных краснощеких дядек вытащили тощенького мальчишку — с Мишу Дудина, пожалуй, даже поменьше. Похоже, что его арестовали...
Олимпиада Самсоновна не выдержала и, как ни уговаривал ее Николай Иванович, направилась выяснять, что происходит.
— Я начальница гимназии, — объявила она. — Что вы делаете с этим мальчиком?
— Так он не ваш, не гимназический, — ухмыльнулся один из вооруженных, — он из приходского училища.
— Что же мальчик сделал?
— Четыре артиллерийских тесака хранил! — вытаращил на Олимпиаду Самсоновну дикие глаза другой. — Твои тесаки?
— Мои, — помолчав, прохрипел мальчик.
Его потащили дальше.
— Вот это да, — сказал Миша Дудин, стараясь идти в ногу и не вылезать из строя. — Смотри, каких арестуют... А они могут нас схватить?
— Нас нельзя, — твердо сказал Аркашка. — Мы не ихние.
— Мы питерские, да? — ожил Миша.
— Тебя еще, может, и арестуют, — испуганно тявкнул кто-то сзади. — Сам говорил, что большевик...
Но остальные молчали. Думали о доме и ужасно жалели, что сюда поехали. Обижались: все родители. Вечно они что-нибудь напридумывают, а нам отдуваться.
Один Ростик веселился.
— Чего носы повесили, пацаны? — приставал он к маленьким. — Вы за меня держитесь, не пропадете! Кто кусманчик колбаски найдет? Кто даст, другом буду, не пожалеет. А жадин я сразу уничтожаю. Как контриков. То есть как врагов царя и отечества. Тут есть офицер, мой двоюродный брат, он все может, глядите.
Но его услышала Катя.
— Вы же анархист, — остановила она Ростика.
— Кто? Я? — вылупил он на Катю бесстыжие глаза.
— Все время рветесь экспроприировать.
— Ты что?
— Обозвали всех нас контриками и буржуятами.
— Гляди, Екатерина, не серди меня...
— Я таких, как вы, ненавижу, — сказала она с расстановкой.
— А мне наплевать с самой колокольни.
— Для вас нет ничего святого...
— Ты это брось, на человека наговаривать, — зашипел Ростик, оглядываясь по сторонам. — Может, ты не веришь, а я православный, крещеный, в бога верю.
И он даже перекрестился. На него покосились с удивлением, но кое-кто перекрестился тоже. Вдруг поможет?
В рядах удивлялись:
— А зачем мы идем в эту казарму?
— Что нам там жить, что ли?
— Не пускают вперед, в Миасс этот, поедем назад, домой.
— Тут жить нельзя, стреляют.
— И хлеба тоже нет. Заехали...
— Ничего нет, вон — очереди какие.
У казармы их ждало новое потрясение...
Голова колонны уже свернула в широкие ворота, мимо полосатой будки часового, сейчас пустой, на утоптанный двор, когда напротив, где вытянулись длинные бараки и откуда удушающе густо несло хлорной известью, подняли бревно шлагбаума. Медленно, с натугой, выкатилась телега. Ее с трудом тащили две сильные лошади. Телега была чем-то высоко нагружена. Груз, прикрытый брезентом, стягивали веревки. Но все равно из-под брезента торчали желтые ноги мертвецов... А когда телега наклонилась на выбоине, брезент отвернулся и на колонну ребят словно надвинулись мертвые лица со странно неживыми, выпученными глазами. Дети шарахнулись, сбились в кучу, кто-то кинулся бежать; у некоторых девочек началась истерика.
Из ближнего холерного барака выскочил круглый человечек в белом халате. Размахивая руками, он ринулся на ребячью колонну:
— Куда? Назад! Нельзя!
Он увидел возвышавшуюся над колонной Олимпиаду Самсоновну и набросился на нее:
— Куда вы тащите детей? Здесь холера! С ума сошли?
Словно убегая, ребята проскакивали на просторный двор казармы.
Олимпиада Самсоновна объяснила доктору, что городские власти белых отвели детям жилье именно здесь и наотрез отказались дать другое помещение.
Негодуя, проклиная, врач шел за начальницей по казарме, заглядывал в пыльные комнаты с нарами, командовал:
— Мыть! Все мыть кипятком с мылом и хлоркой! Я дам немного зеленого мыла... И закрыть ворота! Никого не впускать, не выпускать! Карантин!
— А кто же помоет? — спросила Олимпиада Самсоновна.
— Как кто? Да ведь вас вон сколько!
Услышав несуразно смелое предложение, что он, скиталец морей, будет мыть здешние загаженные полы, Аркашка презрительно усмехнулся:
— Как что-нибудь стоящее, так нельзя — вы дети. А если подвернется какая гадость — пожалуйста...
Не дав никому оценить глубину Аркашкиного замечания, около него тотчас завертелся Ларька, дразня белоснежными щербатыми зубами:
— Запела интеллигенция! Ах, полы мыть! Фи, какая гадость! Ручки запачкаем, маникюрчик пропадет... — Он пытался хватать Аркашку за руки, но тот отводил их, хмурясь. — Эй, позовите кого-нибудь нашему анархисту носик вытереть...
Они едва не сцепились, но тем не менее начали оттирать полы в большой комнате, предназначенной для старших мальчиков.
Выделив шестерых дежурных учителей, по двое от каждого эшелона, все остальные педагоги собрались в комнате, где были столы и скамейки. Здесь некогда солдаты занимались «словесностью», то есть заучивали, кто есть солдат и кто есть враг внутренний, как величать господ офицеров и даже государя императора. Воздух в комнате был необыкновенно затхлый. Прежде всего открыли окна.