Из Питера в Питер
Шрифт:
— Мировая революция не за горами, товарищи! Международный пролетариат определенно потрясает могучими плечами! Поднимается и на западе наш девятый вал и скоро снесет к чертям собачьим всю старую нечисть!.. Мы победим!
Слушая своего командира, конники словно вырастали. Казалось, за плечами у них появились невидимые крылья. Кони подняли головы и заходили под всадниками, будто рвались в бой.
И ребята уже не видели сумрачных лиц, лаптей. Были только красное знамя, блестящее оружие, горящие глаза...
— А ребятишки у вас мировые! — сказал краском. Он подозвал хмурых, растерянных Ларьку и Аркашку и, наклоняясь с лошади, торжественно пожал каждому руку.
Сотни ребячьих голосов ответили на это ликующим воплем.
Готовясь к отъезду, краском приподнялся на стременах, выхватил шашку, так что учительницы, стоявшие позади Николая Ивановича, отпрянули, слегка взвизгнув, и отсалютовал эшелону.
Потом, когда отряд уже тронулся, краском нагнулся к Николаю Ивановичу и сухо спросил:
— Вы что же, товарищ, без головы?
Николай Иванович растерянно снял пенсне:
— Не понимаю...
— Раз вам, товарищ, партия доверила наших детишек, так не будьте шляпой. Намалюйте на своих вагонах хоть красный крест, что ли...
— Но здесь глубокий тыл...
— От ведь! — насмешливо сощурился и покрутил головой краском. — Ну что ты будешь делать с этой интеллигенцией! Ну и что, что тыл! Думаешь, банд тут мало? Гляди, на тебе ответственность...
И отряд исчез. Краском тоже ничего не знал о белом мятеже... До встречи с беляками только несколько часов.
Николай Иванович испытывал смущение, что не признался в своей полной беспартийности. Будто обманул краскома. Нехорошо...
8
Ребята проснулись оттого, что кто-то, ругаясь, бил в двери и стены вагонов. Хорошо, что на ночь двери все-таки закрывались. По крышам топотали, казалось, десятки ног. Слышались одиночные выстрелы и чьи-то чужие, нерусские голоса.
Ничего нельзя было понять. Поезд опять стоял...
Во всех вагонах дети кинулись к щелям, отдушинам. Они увидели офицеров и солдат в незнакомой форме, толпившихся на путях и на перроне большого вокзала.
— Куда это мы заехали? — испуганно спросил Миша Дудин.
Ему показалось, что это и не Россия вовсе. Но тут же у вагона кто-то заорал, ругаясь вполне по-русски:
— Отворяй! Стрелять буду! Эй, краснопузые!
А где-то стреляли — может, по вагонам? Да что же это такое делается?
Николай Иванович, которого не меньше ребят ошеломило неожиданное происшествие, разобрал среди нерусских криков несколько слов и еще больше поразился: «Чехи? Откуда?»
Чехи и словаки входили тогда в состав Австро-Венгерской империи, которая вместе с Германией вела войну против России. Правда, говорили, что германская армия, хотя большевики подписали в Бресте мир, все еще наступает, но где-то на Украине. Не здесь же, на Волге, в самом деле! Просто мираж какой-то... Пока он размышлял, не банда ли это, из тех, о которых предупреждал краском, Валерий Митрофанович, дрожа от нетерпения и испуга, первым раздвинул двери своего вагона. Правой рукой он быстренько крестился, а левой делал гостеприимные жесты, приглашая почему-то в вагон:
— Милости просим, господа! Слава богу! Я титулярный советник, господа, милости просим...
Открылись и другие вагоны.
— Ваше благородие! Глядите, большевики! — крикнул пожилой солдат, хватая Николая Ивановича за ногу. Николай Иванович спрыгнул, оглядываясь на ребят.
В углу вагона шла непонятная возня. Там торопливо раздевали Аркашку, освобождая его от чересчур комиссарских доспехов. Аркашка вяло сопротивлялся...
— Белые, дурак, не видишь? — жарко шептал Ларька, сдирая с него кожаную куртку.
Он сунул куртку Ростику. Тот попробовал увернуться:
— На что она мне! Ты себе возьми!
Объяснять Ларьке было некогда, он только замахнулся, и Ростик, скуля, влез в кожанку.
— Ты ее за день так увозишь, никто не подумает, что комиссарская, — утешил его Ларька.
Кожаную фуражку Аркашки, нехотя, с видом человека, делающего огромное одолжение, взял Володя Гольцов...
Он не надел ее, а держал в руках и размышлял:
— Вообще все это чепуха. Кому какое дело? Мы все же дети...
— Погоди, покажут тебе детей...
Николай Иванович велел ребятам из вагона не выходить. Его с любопытством спрашивал молоденький щуплый офицерик, похожий на цыпленка:
— Вы правда большевик?
Он был в новом мундире с погонами подпоручика.
Николай Иванович тоже с любопытством смотрел на его погоны с двумя звездочками. Словно все повернулось вспять. Может, тут и царь где-нибудь с ними, его императорское величество?
— Я всего лишь преподаватель петербургской гимназии, — криво усмехнулся Николай Иванович. — Эшелон с детьми, от голода...
— Вы прямо из Питера?
— Да. Почти две недели едем.
— Ну так как же не большевик! Конечно, большевик! Да вы не трусьте! Повесим, только и всего. Двум смертям не бывать, одной не миновать.
И он весело махнул рукой. Тут только до Николая Ивановича дошло, что молоденький подпоручик изрядно пьян.
Худой офицер-чех в непривычно высокой фуражке что-то буркнул, потом раздраженно проскрипел на ломаном русском языке:
— Ви возглавляль эшелон?
— Нет, с нами начальница женской гимназии, госпожа Теселкина.
Николай Иванович ответил нехотя, не понимая, при чем тут все же чехи, но не желая расспрашивать об этом пьяного подпоручика. Чех велел русскому подпоручику отвести Николая Ивановича к учительскому вагону, и подпоручик послушно козырнул. Пришлось идти.
В дверях вагона старших мальчиков стоял Володя Гольцов. Как-то само собой получилось, что теперь его выдвинули вперед. Никто не понимал, что же тут произошло, и пока боялись спросить.
Чех заглянул в двери, но поморщился и отступил. Что ж, в вагоне ехали тридцать ребят, он шел двенадцать суток, и не удивительно, если попахивало кисленьким...