Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга
Шрифт:
Я отломил себе на память несколько ветвей и, долго глядя на них и держа их в руках, углублялся в размышления о том ужасном событии, которое происходило на этом самом месте за 1845 лет. Тогда, может быть, эти деревья, как ни очевидна их ветхость, едва заметно только разве пробивались из корней, а может быть их в то время и вовсе не было, но все равно: они потомки тех дерев, они взросли из той земли, на которой совершилось ужасное событие, и когда вы глядите на них, вас невольно волнуют глубокие впечатления. Свежий ветерок колыхал ветви и только в этом месте, посреди мертвой тишины, шелестел странными звуками, которые доходили до моего слуха то гулом невнятных слов, то отдаленным, едва слышным напевом; словом, мне казалось, что по временам слышится то тихая молитва, то стон и вздохи, то песнь ангелов, то приговор проклятия; но все это происходило невнятно и переменчиво; я старался прислушиваться и почти боялся, чтобы не нарушить этой непостижимой гармонии.
Довольно замечательно, что в этот знойный день, когда в окрестностях все пылало от жара, промежду осиротелых восьми дерев веял холодный ветер, освежавший воздух до такой степени, что нас прохватил озноб. Я приписал было это лихорадочному влиянию нравственных ощущений на нервы, но спутник наш, о. Дионисий, уверял, что в этом месте всегда бывает свежо, и что, несмотря на спокойствие атмосферы, окружающей это малое пространство, здесь всегда бывает ветерок, запрещающий даже самому воздуху быть в спокойствии.
При стечении большого числа поклонников в Иерусалиме к этим деревьям приставляют сторожей, чтобы не допускать ревностных христиан разрушать последние остатки сада обрыванием ветвей на память.
Любимое место молитвы Спасителя обозначено большим камнем, который, по всем вероятиям, – тот самый, возле которого Сын Божий проводил часы в последней молитве, пока три ученика его, лежа вблизи на скате горы, были объяты неодолимым сном. Здесь небесный Сын молил небесного Отца… таинственная беседа двух лиц нераздельного Божества, святое, чистое откровение божественной души Бога-Сына перед божественным престолом Бога-Отца, и со Отцем и Сыном – Дух Святый!
Я пал на колени и с верой приложил уста к поверхности этой земли, припоминая, как Безгрешный, обрекший Себя на смерть, молился за недостойных, молился с напряженными чувствами сердца, исполненного любви, и капли пота и крови от напряжения чувств и искренней молитвы орошали эту землю. Со стыдом спрашивал я самого себя, почему я даже на этом месте не в состоянии так молиться, как молился Тот, Кому были чужды грехи, Тот, Кто молился не за себя, а за других, которых пришел спасти и которые, не познавши Его, предали казни. Но Он же, увидя учеников дремлющих, произнес именно здесь эти многозначительные слова: «Дух бодр, плоть же немощна». Божественный дух превозмогал в нем плоть человека. Нам остается подражать ему, повторяя слова мытаря: «верую, Господи, помози моему неверию».
Отломив себе и здесь на память частицу камня, я взял с собой немного и земли, освященной стопами и кровью Господа.
На возвратном пути нам показали камень, на котором Пресвятая Дева обыкновенно отдыхала на пути из Иерусалима к Горе Елеонской. Тут даже показывают в камне следы ее святых девственных рук.
Неподалеку оттуда находится другой камень, обозначающий место, где Богоматерь явилась апостолу Фоме, оставив ему пояс, которым была препоясана.
Нам указали так называемые Грязные Ворота, через которые вели Спасителя на суд, и вдали гробницы Иосафата и Авессалома.
При входе в Иерусалим, привратники потчевали нас кофе и трубками, и вслед за тем, разумеется, выпрашивали денег.
Монах Дионисий добрый и хороший человек, но хладнокровный к изучению окружающих его святынь; а потому, если бы, положившись только на его ограниченные сведения, я не принял предосторожности взять с собою разных описаний, то решительно ничего не видел бы и ничего не узнал бы. Каковы же должны быть познания других братий, спрашивал я сам себя, если Дионисий считается у них одним из ученейших? Это значительный недостаток, влекущий за собою важные последствия! Слава Богу, благодаря мощному влиянию России на дела Востока, православие там держится твердо и неизменно. Но во сколько раз собственная моральная сила греческого духовенства могла бы увеличиться и противоборствовать влиянию латинского духовенства, если бы наши православные были более образованы и более принимали к сердцу изучение того, что их окружает. К сожалению, я должен сознаться, что не раз был поставлен в необходимость обращаться с вопросами к римско-католическим священникам, не получая никаких объяснений от доброго отца Дионисия. Вечером мы пошли опять на всю ночь в храм ко Гробу Господню.
Глава XV
НОЧИ, ПРОВЕДЕННЫЕ В ХРАМЕ – РИЗНИЦА – МОЩИ СВ. ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО – АРХИЕРЕЙСКОЕ СЛУЖЕНИЕ В ГРЕЧЕСКОМ ХРАМЕ – СРАВНЕНИЕ – МОЛИТВА У ГРОБА ГОСПОДНЯ – ЧТЕНИЕ ЕВАНГЕЛИЯ НА ГОЛГОФЕ – ИСПОВЕДЬ ТАМ ЖЕ – ПРИНЯТИЕ СВ. ТАИНСТВ В ПЕЩЕРЕ СВ. ГРОБА – ГЛУБОКИЕ, НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ – ОТДЫХ; ПОСЕЩЕНИЕ ПАТРИАРХА – УСЛОВИЕ С РАЗБОЙНИКАМИ; ИХ НАРУЖНОСТЬ – ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ДОРОГЕ
В продолжение этой второй молитвенной ночи, проведенной между Голгофой, Гробом Господним и другими драгоценными памятниками христианства, мы еще более с ними ознакомились, и, казалось, благоговейные впечатления еще глубже проникли в душу.
К рассвету монахи стали колотить в доску, призывая православных братий к слушанию часов и литургии. В этот промежуток времени хранитель, или ключарь святогробной ризницы, пригласил нас осмотреть вверенные его попечению священные предметы. Между прочим, мы приложились к мощам св. Василия Великого, которого рука, в целом ее составе, свидетельствует о нетленности праведного тела. Литургию, как и накануне этого дня, мы отслушали в самой Пещере Гроба Господня.
Точно так же провели мы и третью ночь, после которой, по случаю воскресного дня, в обширном отделе греческой церкви, расположенной входом прямо против Гроба Господня, один из архиереев служил с многочисленным причтом в восьмом часу утра позднюю, по тамошним обычаям, обедню.
Первыми строками моими я обязался передавать читателям впечатления свои откровенно, а потому не могу скрыть, что после глубоких, ни с чем не сравненных чувств во время тихой молитвы и смиренного богослужения предшествовавших ночей, впечатление великолепного служения архиерейского было уже не так сильно и глубоко. Великолепие это, которое само по себе уместно во внешнем порядке священнослужения и которое придает торжественную величественность нашим церковным обрядам, – в настоящем случае поразило меня противоположным этому чувством. Воспоминания ли безмолвных молитвенных ощущений, которыми я был так преисполнен при первом посещении иерусалимской святыни; близкое ли соседство этого великолепия со скромной гробницей Царя Царей; вид ли пышного облачения архиерея, в блестящей митре, с богатым посохом, на великолепном Седалище под балдахином, при преклоняющихся ему до земли священнослужителях, в нескольких шагах от того места, где Спаситель мира, облеченный в багряную ризу, с тростью в руке, со сплетенным из терний на главе венцом был привязан к столбу и там бит, поруган и оплеван; соседство ли самой Голгофы, где Он, подверженный истязаниям пропятия, распростер длани свои на кресте; громкие ли греческие напевы, вместо прекрасных звуков, отрадных русскому сердцу, славянского языка; шумная ли толпа народа, наполнявшая храм и состоявшая не только из любопытных зрителей, буйных мусульман, шумливых ребят, непрестанными криками и беготней возбуждавших мое негодование и отвлекавших от благоговения, или же – и всего вероятнее – все это вместе оставило у меня в душе неблагоприятные, на этот раз, впечатления. Не дождавшись конца литургии, я вышел из церкви и, прямо из дверей ее вошедши в Пещеру Святого Гроба, я с умилением проник в тихий уголок святыни, и там опять нашел прежние благодатные чувства.
Предположив в следующую ночь приступить к исповеди и к принятию св. таин, я не мог найти лучше места для приготовления к раскаянию и принятию благодати Божией, как на самых тех местах, где «смерть умертвися и мы ожихом». С неизъяснимым чувством углублялся я в чтение Евангелия, став коленопреклоненно перед престолом св. Голгофы, положив священную книгу на самое отверстие скалы, где во время оно стоял крест, с которого Спаситель мира молил Отца Небесного отпустить грехи обрекшим Его на смерть. Возможно ли при столь трогательных впечатлениях не быть до глубины души проникнутым особенным чувством умиления и раскаяния? Нет выражений, чтобы описать эти необыкновенные ощущения.