Из Устюжского уезда

Пестово, 20 іюля 1860 г.

Дорогу отъ Боровичей до Пестова, въ особенности первую половину ея никакъ нельзя назвать веселою: вся она идетъ рдкимъ мелкимъ лсомъ. Сначала, пока не надостъ своимъ однообразіемъ, она довольно красива, совсмъ не похожа на большую, не шире проселочной, и извивается точно проселочная, да и самыхъ верстовыхъ столбовъ на ней не было, ихъ ставили только при мн, по случаю прозда губернатора; но хать такими однообразными мстами и мелколсьемъ, изъ за котораго ничего не видно, боле ста верстъ, согласитесь сами, не очень весело! Изрдка только мелькнетъ какое-нибудь озерцо и опять тоже, тоже и тоже… Правда, что въ одномъ мст приходится хать верстъ пять по берегу Меглина, довольно

большаго озера (верстъ 20 въ длину) и здсь открываются виды великолпные: но эти какія нибудь пять верстъ совершенно теряются въ несносныхъ ста верстахъ. Да и самый лсъ до крайности однообразенъ: большею частію боръ, т. е. сосновый, а частію ельникъ; попадается иногда осина, а еще рже береза! Прохавъ озеро, я замтилъ вправо отъ дороги за рчкой Меглиной, которая здсь выходитъ изъ озера, нсколько кургановъ, по здшнему сопокъ; съ дороги ихъ можно насчитать до шести; на нкоторыхъ изъ нихъ растутъ столтнія деревья.

— Это какіе курганы? спросилъ я своего ямщика.

— Это не курганы, это сопки! отвчалъ тотъ.

— А много ихъ?

— Да десятка два будетъ.

— Не знаешь, откуда они взялись?

— Нтъ, не знаю; старики, можетъ, и знаютъ.

Прохавъ версты полторы, мы пріхали въ деревню Устюцко, въ которой, до случаю Ильина дня, и на улиц, и въ харчевн шелъ пиръ горой: на улиц двки и бабы въ нарядныхъ сарафанахъ, нкоторыя въ кумачныхъ, взявшись за руки, шли въ рядъ и распвали псни, только двки отдльно отъ молодицъ. Въ харчевн старики угощались по своему. Я вслдъ своему ямщику остановиться и зашелъ въ харчевню. Въ одной комнат сидли за столами по нскольку человкъ, довольно подпившихъ, и обдали, а въ другой пили чай и водку. Шумъ какъ въ той, такъ и въ другой былъ страшный, но ни одного неприличнаго слова я не слыхалъ: разговоръ былъ большею частію назидательный.

— Старца убить — не спасенье получить! слышалось изъ одного угла.

— У бабы сердце — что у кошки! неслось изъ другаго: кошку разсердишь, вцпится, не скоро оторвешь; ну, и бабу разозлишь, не вдругъ отгонишь.

Я спросилъ водки, веллъ поднести ямщику и самъ выпилъ; хозяинъ на закуску далъ кусокъ рыбнаго и кусокъ хлба испеченнаго изъ гороховой и ржаной жуки.

Закусивъ, я слъ и закурилъ папироску; ко мн подошелъ какой то пономарь.

— Не знаете-л вы, спросилъ я у него, какія это сопки у васъ за рчкой?

— Какъ не знать? знаю! отвчалъ тотъ.

— Какія же?

— Ты хочешь рыть, что ли?

— Да чтожъ тамъ рыть?

— Я знаю, я теб укажу: въ одномъ золото, въ другомъ серебро, а въ третьемъ церковные сосуды.

Нельзя было не замтить, что мой собесдникъ, вроятно, по случаю Ильина дня, сильно подгулялъ.

— Коли вы врно знаете, гд золото, и серебро и церковные сосуды, такъ отчего же сами не берете? спросилъ я его.

— Какъ же я одинъ буду рыть? Вдвоемъ-то я знаю какъ…

— Да какія кто сопки? перебилъ я его.

— Эти сопки еще съ литовскаго раззоренія, еще…

Хозяинъ перебилъ нашъ разговоръ, войдя съ чашкой пива, которымъ сталъ угощать меня, и отъ котораго я не хотлъ отказаться, въ чмъ и не раскаявался: пиво было такъ хорошо, что лучше и желать нельзя было.

— Сами пиво варите? спросилъ я хозяина.

— Сами, ваше здоровье!

— Какъ же? въ ссыпчину? братчиной?

— Нтъ, всякъ самъ по себ!

Выкуривъ папироску, я вышелъ на крыльцо, гд стояло нсколько бабъ, и самую хорошенькую, какъ я посл узналъ невстку хозяйскую, мой ямщикъ довольно безцеремонно цловалъ и обнималъ. Я слъ на телгу и мы тронулись.

— Кланяйся, Капитонушка, сестриц, братцу, дткамъ, всмъ, всмъ! кричала хозяйская невстка моему ямщику.

— Хорошо, буду кланяться! отвчалъ ей ямщикъ. Она изъ нашей деревни, прибавилъ онъ, обратясь ко мн.

Часовъ въ шесть вечера мы пріхали въ Пестово, мн не хотлось дальше хать, и я, закусивъ, пошелъ по деревн. Избы выстроены обыкновенно, по-новгородски въ два этажа; первый для жилья, нижній для скота; дворъ весь крытый, какъ говорятъ отъ снга; противъ каждаго двора черезъ улицу — холодное строеніе для анбаровъ и т. и, Такъ какъ здшняя сторона — лсистая и лсъ потому почти ни почемъ, то вс крыши деревянныя. Избы, двери, сарай, все покрыто дранью особеннымъ образомъ: избы рубятся изъ толстыхъ бревенъ до крыши со всхъ четырехъ сторонъ; посл съ передней и съ задней стороны изъ такихъ же бревенъ надстроиваются треугольники, на которые кладутъ переплеты, далеко выпуская ихъ впередъ; къ этимъ переплетамъ прикрпляютъ деревянные крюки толщиною въ руку. Крюки эти обыкновенно длаютъ изъ молодой ели; ель срубаютъ съ частію толстаго корня, который стелется по земл, а на эти крюки кладутъ жолобъ, выдолбленный изъ толстаго бревна; потомъ настилаютъ на крыш дрань, вкладывая нижній конецъ въ жолобъ, и наконецъ верхніе концы какъ съ той, тамъ и съ другой стороны, покрываютъ однимъ жолобомъ. Верхній жолобъ называется княземъ. Если дрань коротка, то кладутъ еще жолобъ, или два, между нижнимъ жолобомъ и княземъ, нижнія изъ нихъ подпирается распорками, упираясь въ самый нижній, слдующій такими же распорками во второй жолобъ и т. д.; такимъ образомъ на всю крышу не требуется ни одного гвоздя.

— Долго эта крыша можетъ простоять? спросилъ я одного мужика, который подошелъ хо мн.

— Хорошо покроешь, отвчалъ тотъ: лтъ двадцать простоятъ!

— Да вдь нижніе концы, въ жолоб, да и самъ жолобъ гніетъ, какъ же двадцать лтъ простоятъ?

— Нельзя, чтобъ не гнило, а все простоятъ.

— Которая крпче крыша, такъ крытая жолобами да распорками, или крыша, пробитая гвоздями?

— Съ гвоздями крыш не устоять двадцати лтъ!

— Отчего же?

— Отъ желзнаго гвоздя дерево сильно портятся, а въ нашей крыш — одно дерево; чему тутъ портиться.

— И вс такъ вроютъ?

— Да обличь [1] насъ вс такъ.

Я разговорился съ этимъ мужикомъ; мы подошли къ моей квартир, сли на крылечко. Онъ, какъ оказалось, былъ тоже не здшній, только не дальній и пріхалъ стоять настойку, т. е. онъ обязавъ былъ возить чиновниковъ земской полиціи и разсыльныхъ и поэтому простоять извстное число дней, когда его смнитъ другой.

— Почемъ у васъ теперь пудъ сна? спросилъ я.

— У насъ теперь сна на пудъ не продаютъ, отвчалъ онъ; теперь у насъ продаютъ, съ нови-то продаютъ копнами.

— А копка почемъ?

— Да копекъ 25, а то и 20.

— Въ копн много пудовъ?

— Да побол пяти будетъ.

— И всегда оно у васъ такъ дешево бываетъ?

— Какое всегда! Зимой сани по тридцати копекъ за пудъ покупать будутъ! Зимой дорого!

— Такъ для чего же теперь продаютъ?

— Долженъ ты!..

Мой собесдникъ звнулъ, перекрестился, сказалъ: «Господи! прости мои прегршенія!» и замолчалъ.

— Ну, а хлба у васъ, какъ?

— Да и хлба плохо! Вс, какъ есть, градомъ поколотило!

— Какъ вс?

— Вс, какъ есть! Какая пенька была, — какъ серпомъ срзало; ни одной былочки живой!

— И много десятинъ?

— Да всего-то будетъ со всмъ, съ рожью, съ овсомъ, съ житомъ [2] — всего будетъ десятинъ съ пять!

— Это у тебя у одного?

— Нтъ, у меня да еще у церковниковъ; всхъ-то десятинъ съ пять.

— А какъ у васъ хлбъ родится?

— Да если положить хорошенько навозу, или на лединахъ — на этихъ лединахъ длаютъ росчисть, такъ хлбъ хорошо родися… а въ первый годъ, я скажу теб, и сказать нельзя, какъ хорошо!..