Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки
Шрифт:
Общий рост мужчин описываемого народа средний; женщины, большей частью, низкорослы; притом, сколько кажется, они веселого нрава.
Язык далдов состоит из смеси монгольских (всего более), тангутских, китайских и собственных слов. Вера — буддийская; какого толка — сказать не могу. Противоположно прежним отзывам [484] мы слышали теперь от монголов и китайцев похвалы описываемому племени за его трудолюбие и умственные качества. Сами далды о своем происхождении ничего не знают; так равно и китайцы не могли, или не хотели, сообщить нам что-либо на этот счет. Только у ордосских монголов сохранилось предание, что далды племя им родственное [485] , случайно попавшее на нынешнее место жительства. Легенда об этом событии гласит следующее: Чингис-хан во время пребывания своего в Ордосе имел отличного коня, на котором в одни сутки ездил на Куку-нор для охоты за зверями. Однажды он взял с собой какого-то богатыря с отрядом воинов; на обратном пути этот богатырь заблудился вместе со своим войском и остался на жительство
484
"Монголия и страна тангутов", т. I, стр. 226 note 549.
485
Еще и поныне в северном Ордосе существует монгольский хошун Далды. "Монголия и страна тангутов", т. I, стр. 128 note 550.
486
Знаменитый наш синолог, покойный архимандрит Палладий, указывает, впрочем как предположение, на происхождение описываемого народа из города Далту или Дарту, построенного китайцами при Миньской династии на дороге от Су-чжеу в Хадш. "Известия императорского Русского Географического общества", 1873 г., т. IX, стр. 306.
По всему вероятию, далды племя пришлое к Синину, быть может, откуда-либо с севера или с запада, подобно самаркандским киргизам. Давность такого переселения забыта самим народом, который понемногу смешался с китайцами и утратил родной облик. Только у женщин сохранился здесь тип, свидетельствующий о том, что они принадлежат скорее к арийской, нежели к монгольской расе. Почему женщины в данном случае оказались устойчивей мужчин — объяснить не умею( 129).
Монголы. Наконец последний народ, обитающий в присининской части провинции Гань-су [487] ,— монголы, которые, всего вероятней, выселились сюда из Куку-нора. Ныне число их незначительно. Обитают полуоседло на севере от Синина возле кумирен Алтын и Чейбсен.
487
Архимандрит Палладий (там же) упоминает еще о хамийских уйгурах в Гань-су, но мы о них не слыхали.
О Синине. Теперь о самом Синине. Город этот лежит в долине того же названия на абсолютной высоте 7 560 футов [488] и в настоящее время имеет около 60 тысяч населения из китайцев и, в малом числе, дунган.
Фабричного производства здесь почти не существует, но зато весьма развита торговля с Тибетом. В Синин, а также и в Донкыр, тибетские купцы привозят свои товары и покупают товары китайские, которые приходят, главным образом, из Пекина; до последнего от Синина считается 48 станций. Привозимые в Синин товары вообще дороги, но местные продукты довольно дешевы [489] .
488
По измерению экспедиции графа Сечени; нам не удалось определить абсолютную высоту Синина.
489
Так, например, мы платили в Синине (считая на наши кредитные деньги): 1 фунт баранины 3 к.; 1 фунт свинины 41 /2 к.; поросенок 1 р. 30 к.; утка 60 к.; курица 22 к.; десяток яиц 5 к.; 1 пуд пшеничной муки 1 р. 10 к.
Стены описываемого города очень толсты и высоки. В них, при начале магометанской инсуррекции, китайские войска два года выдерживали осаду дунган, наконец были выморены голодом и поголовно истреблены. Затем восемь лет Синином владели дунганы; в конце же 1872 года китайцы вновь заняли этот город и в свою очередь истребили дунган.
В окрестностях Синина, в одном дне пути на юг от него, лежит в горах знаменитая тибетская кумирня Гумбум, откуда в XIV веке нашей эры вышел великий реформатор буддизма Дзон-Каба [490] . Ныне в Гумбуме около 2 000 лам, но до дунганского восстания, при котором описываемая кумирня была разорена, число этих лам простиралось до цифры вдвое большей [491] . Помимо того, в Гумбум ежегодно стекается множество богомольцев, в особенности монголов.
490
Дзон-хава
491
По свидетельству Гюка, "Souvenirs d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet", Vll, p. 95. Нам же сообщали, еще в первое мое здесь путешествие, что до дунганского восстания в Гумбуме считалось около 7 000 лам.
Свидание с местным амбанем. На другой день прибытия в Синин я виделся с местным губернатором, или, по-китайски, амбанем. Свидание это было парадное, в присутствии других местных властей, и происходило в ямыне, т. е. в присутственном месте, в воротах которого выстроены были солдаты со знаменами. Несмотря на довольно холодный день, все присутствовавшие помещались в открытой фанзе; на дворе ее набилось народу видимо-невидимо. Когда все власти собрались и приехал сам амбань, мне дали знать, что нас ожидают. Я поехал верхом в сопровождении прапорщика Роборовского, переводчика и двух казаков. На улицах впереди, сзади и по бокам нас теснилась огромная толпа народа
После обычных вопросов о здоровье и благополучии пути амбань тотчас же спросил, куда я намерен итти далее. Я отвечал, что нынешней весной мы пойдем на верховья Желтой реки и пробудем там месяца три или четыре, смотря по тому, как много найдется научной работы. "Не пущу туда, — живо возразил амбань, — я имею предписание из Пекина, как можно скорей выпроводить вас отсюда и предлагаю вам итти в Алашань.".
Пока переводчик передавал этот ответ, амбань пристально смотрел на меня, желая, вероятно, заметить, какое впечатление произведет столь решительный его тон. Улыбнулся я, выслушав приказание китайца, и велел переводчику отвечать амбаню, что на Желтую реку мы пойдем и без его позволения. Тогда амбань прибегнул к стращаньям другого рода. "Знаете ли, — начал он, помолчав немного, — на верхней Хуан-хэ живут разбойники-тангуты, которые, как мне хорошо известно, собираются умертвить всех вас в отмщение за побитие ёграев в Тибете. Тангуты народ храбрый, можно даже сказать — отчаянный. Я сам никак не могу с ними справиться, несмотря на то, что у меня много солдат и все они воины отличные. Если не верите мне, спросите у других здешних чиновников", — добавил амбань, указывая на присутствующих. Все они начали кивать головами и что-то бормотать, а один из тех же чинов особенно поусердствовал: он встал и доложил амбаню, что на верхней Хуан-хэ живут даже людоеды.
Но и этот последний, самый, так сказать, тяжеловесный довод не произвел желаемого действия. Я опять повторил, что нам необходимо итти на Хуан-хэ, и мы пойдем туда, даже без проводника, как то не раз делали. Подумав опять немного, амбань начал торговаться относительно времени нашего пребывания на Желтой реке и предлагал всего пять-шесть дней; я же назначил срок три месяца и не уступал. Тогда изобретательный амбань прибегнул к новым уверткам. Он требовал, чтобы, во-первых, я дал ему расписку в том, что беру на свой риск желаемое путешествие; во-вторых, обязался бы не переходить на правый берег Желтой реки; наконец по возвращении оттуда шел бы прямо в Ала-шань, не заводя на Куку-нор. Какая была побудительная причина устраивать подобную демаркационную линию, сказать трудно. Всего верней амбань желал по возможности скорей выпроводить нас из своих владений.
Дать требуемую расписку я охотно согласился [492] , тем более, что этим мы избавлялись от китайского конвоя, который был бы великой обузой, а при действительной опасности ни от чего бы не защитил; наоборот, всего вероятней, сам бы стал под нашу защиту. Затем относительно двух других условий я отвечал уклончиво, обнадеживая, впрочем, амбаня в своей готовности исполнить его желания.
Затем аудиенция, продолжавшаяся около часа, кончилась, и мы поехали обратно на свою квартиру. Оттуда, по обычаю, посланы были амбаню подарки; но, к удивлению, он взял лишь некоторые вещи, от других же отказался, объясняя нашему переводчику, что боится быть уличенным во взяточничестве. Сам амбань прислал нам провизии и ведро крепкой китайской водки, которая весьма пригодилась для наших спиртовых коллекций.
492
Расписка эта была препровождена сининским амбанем в Пекин и там передана в наше посольство.
Курьезные рассказы китайцев. В Синине, подобно тому как и в Донкыре, ворота дома, в котором мы помещались, целые дни были осаждаемы с улицы толпой зевак. При всяком удобном случае они лезли во двор и надоедали невыносимо не только нам, но даже китайской прислуге, при нас состоявшей. Более солидные китайцы держали себя вежливей; они только засыпали нашего переводчика расспросами, один другого нелепей. Так, например, многие были уверены, что у ян-гуйзов, т. е. заморских дьяволов, как называют китайцы всех вообще европейцев, нет костяной чашки на коленном сгибе; другие, и в том числе сам сининский амбань, спрашивали по секрету у того же переводчика: "правда ли, что я вижу на сорок сажен в землю и сразу могу отыскать там всякие сокровища?"; третьи уверяли, что бывшие недавно здесь перед нами ян-гуйзы [493] вытащили со дна Хуан-хз волшебный камень, налитый внутри водой и стоящий десять тысяч лан золотом, и т. п. Но всего курьезней были объяснения, почему нас не пустили в Лхасу. Рассказ этот совершенно напоминает историческую легенду об основании Дидоною Карфагена; только действующими лицами являются не финикийцы и африканцы, но тибетцы и европейцы( 130).
493
Граф Сечени с двумя своими спутниками.
"Во времена весьма давние, — говорил нашему переводчику один из сининских купцов, — на границу Тибета пришел какой-то ян-гуйза (т. е. европеец) и хотел пробраться внутрь страны, но в пропуске туда получил отказ. Тогда пришелец просил, чтобы ему продали кусок земли, равный бычачьей шкуре. Тибетцы согласились на это, заключили форменное условие и взяли деньги. Иностранец, получив упомянутую шкуру, разрезал ее на тонкие ремешки, которыми обложил порядочное пространство, и объявил эту землю своей собственностью. Оспаривать такое право никто не мог. Относительно дальнейшей судьбы этой покупки предание не говорит; но только тибетцы с тех пор поклялись не пускать к себе столь хитрых европейцев".