Избранная проза и переписка
Шрифт:
Сбоку приписка: Это было написано в июне — Целая книга «Ожидание» — 50 стихотворений.
Очень, очень жалко, что Вы ее не читаете. Вы бы меня узнали такою, как я всегда была по существу.
Алла Головина — Эмилии Чегринцевой
1.
Дорогая Миля, я ужасная свинья по отношению к вам Верьте, что всех пражан люблю и помню, каждому бы хотела писать и все, что касается Праги, меня интересуют по— прежнему. Полтора месяца я очень сильно болела отравлением крови туберкулезными> бациллами, не считая процесса в обоих легких, к тому же ослабело сердце, и я не только не могу никуда выехать, но не встаю из постели, и меня морально (и не только морально) поддерживают здешние братья — писатели — коллеги. Если станет мне лучше, через пару месяцев устроят меня в какую-нибудь санаторию во Франции. Все это свалилось на меня сравнительно неожиданно и многое мне объяснило в себе за последние времена: как-то полное равнодушие к печатному слову, если оно должно быть написано мной, нежелание думать, вспомнить, говорить. Творить и поступать (так или иначе). Спасибо, дорогая Миленка, за Ваш сборник [133] , во-первых, и, во-вторых, за внимание «Скита» ко мне в смысле юбилейного сборника [134] . Отвечу сначала по второму пункту. Стихов никаких я сейчас печатать не хочу; если можно прозу, я переделала бы, скажем, «Лес» и прислала Вам — он довольно короткий. Что касается Алешки Эйснера, то он воюет в Испании с Пассионарией [135] и Ларго-Кабальеро [136] против Франко [137] (см. «Рудин») [138] . В Париже я его никогда часто не
133
Чегринцева Э. Посещения. Прага. «Скит». 1936.
134
Речь идет о сборнике «Скит». IV. Прага. 1937.
135
Пассионария (Пламенная, испанск.) — псевдоним деятельницы испанского и международного коммунистического движения Долорес Ибаррури (1895–1989).
136
Ларго Кабальеро, Франсиско (1869 — 1946) — испанский социалист. В 1936–1937 гг. премьер-министр и военный министр республиканского правительства Испании.
137
Франко Баамонде, Франсиско (1892–1975) — испанский генерал, возглавивший в 1936 г. клеро-фашистский путч против республиканского правительства и установивший в стране личную диктатуру.
138
Поведение А.В.Эйснера здесь сравнивается с поведением главного героя романа И.С. Тургенева «Рудин» (1856), которого в последний раз видели на парижских баррикадах 1848 года.
139
Слух этот оказался ложным. См.: Эйснер А. Двенадцатая интернациональная. М., 1990.
140
Зуров Леонид Федорович (1902 — 1971) — прозаик, с 1920 г. — в эмиграции.
141
E.С. Гессену, В.Ф. Мансветову, М.А. Толстой-Ваулиной, А.И. Исаченко, Т.Д. Ратгауз.
Недатированное письмо из Парижа в Прагу, вложенное в письмо А. Л. Бему со штемпелем — 22.11.1936.
2.
Весна 1938 г.
Дорогая Миля, и Сережа, и Марина!
Забыли вы нас все прочно, но мы вас помним, хотя писать писец не умеем. Впрочем наши из Праги [142] пишут тоже не часто, и мы о вашей жизни ничего не знаем. Очень тепло вспоминает Прагу Ладинский [143] и очень восхищается Вами. О всех здешних новостях расскажет вам Вадим, который мгновенно в парижскую жизнь окунулся и посетил целую серию вечеров и собраний [144] . Что слышно о Тане (Ратгауз), пишет ли она стихи, довольна ли Ригой, что сейчас у Вас есть новое? Я последний год пишу больше и, кажется, снова обретаю почву в поэтическом смысле. В начале здесь легко только человечески, да и то очень поверхностно. Саша трудится, выставляется и стяжал кое-какую славу, особенно сейчас говорят (даже по радио) и пишут о его последней статуе. Буду очень рада, если Вы мне напишете. Я всех старых друзей помню и люблю, наверно, больше, чем новых. Время налагает пределы на чувство дружбы, во всяком случае, при новых встречах. Целую все семейство. Желаю всех успехов. Искренне
142
Имеются в виду члены «Скита».
143
Как явствует из этого письма, А. П. Ладинский побывал в Праге до 25 июня 1937 г.
144
Имеется в виду В. В. Морковин, который дважды побывал в Париже: в начале 1938 года (25 мая 1938 г. он выступил в «Ските» с рассказом об этой поездке) и летом 1939-го. Речь в письме идет, видимо, о его первой поездке в Париж, весной 1938 г. А.Л.Бему А. С. Головина писала в весьма сходных выражениях: «О Париже Вам расскажет Морковин, который всюду побывал и со всеми познакомился».
Ваша Алла Головина.
Приписка карандашом. Я конечно приветствую и мысленно пишу Эмочке письмо это ваш А. Головин.
Приложение. Фантастические стихи об исчезновении города N (шуточное)
Вступление
1
Взволнован мэр в старинном городке, Ведь через белую сухую площадь Отряд поэтов проводил маршрут, А бивуак — у статуи Мадонны. Легко стоит Мадонна на столбе. При ежегодной торопливой краске Ее глаза — залиты позолотой, А руки, приподнявшие ребенка. Разформеины (?) в сусальной оболочке. И вот, как из-под каменных локтей, Из-под аркад, оставшихся случайно, Поэты видят желтую Мадонну И слушают хрустальное звучанье — На ратуше часы справляют полдень: Из маленьких серебряных ворот, У притолоки словно начинаясь, Апостолы выходят в чинных парах И шествуют, не глядя на пришельцев, А те стоят, в пыли забывши сумки И посохи, что все не прорастают, И затаив усталое дыханье, Глядят поверх, почти что по привычке. А в стороне два розовых туриста, Быть может, позабывшие о марше, Быть может, просто смельчаки и снобы, Фотографируют толпу поэтов И заодно часы свои сверяют С походкою апостольских фигур, Которых создал в старые года, Конечно, некий сумасшедший мастер И в гроб с собой унес секрет, конечно… Разбили лагерь кое-как поэты, Зевают, улыбаясь населенью, Что смотрит жадно из-за занавесок, И клеят на заборы и Мадонну Все те же желто-синие плакаты: «Мы все вот здесь последние поэты, Невольные людские отщепенцы, Статистикой забытые в отчетах, Мы не хотим исчезнуть без возмездья, Со временем балконы подпирая. Как мраморные чванные кентавры…» И много, много самых сильных слов По полю синему проходят белой вязью. А мэр в столицу настрочил депешу И спрашивает бледную прислугу, Что действует ль еще все так же точно В его прихожей дряхлый телефон И радио новейшее в гостиной. Склоняясь над различными делами, Он тщетно ищет в папках прецедента, На всякий случай плачущей жене, Вздыхая, говорит о высшем долге, И сын его, недавно написавший Соседней барышне шутливое посланье В стихах и рифмах, жжет теперь листки И заодно растрепанного Гёте, Чтобы в случайном вольнодумстве Никто бы упрекнуть не захотел…2
Но понемногу привыкают люди, Живущие в старинном городке, К тому длинноволосому отряду, — Во времена военных оккупаций Так вскоре привыкает населенье К чужим нашивкам молодых солдат, И девушки уже тайком записки Строчат лихому парню-запевале. И вот уже поэтам раздают В высоких кружках розовый напиток, И слаще всех нектаров эта влага, Что знаменует яблок урожай. Потом в пыли поэты отдыхали, И3
Уже был извещен, конечно, мэр, Что нужно с ними никогда не спорить, Что хорошо бы всю сирень заставить В июле — майским ливнем расцвести, А если это вовсе невозможно, Пускай играет музыка повсюду И местная красавица в окне За розой вниз кидает спешно розу (Корзины роз поставят садоводства). Ведь эти чудаки и простаки, Как оказалось, не хотят работать И хлеб сухой повсюду принимают, Совсем не собираясь грабить замок. Не волноваться! главное ядро Уже посажено в надежный лагерь, Им выдают бумагу и чернила — Они довольны, кажется, но мрут. Не волноваться! высланы отряды, И завтра утром будут на рассвете Мятежники доставлены на суд За все свои угрозы и намеки, Но, вероятнее, все в тот же лагерь…4
И ночью пела музыка повсюду, Июльской ночью был иллюминован Весь город разноцветными огнями, Над головой Мадонны цвел венок Из розовых и голубых тюльпанов И щедро освещенный изнутри. Красивейшие девушки плясали Какие-то смешные менуэты, Послушавшись надменных старичков: Им бабушки сегодня говорили, Что в «наше время» чтили посвященья, Написанные в плюшевых альбомах Поэтами, влюбленными в прелестниц Наутро после первой вечеринки… И даже сын подвыпившего мэра Спустился к площади с написанною одой И долго декламировал экспромты И говорил с поэтами о стиле, А барабанщик (что еще доныне Все новости протяжно выкликает В таких средневековых городках) Прилежно отбивал при этом такт Своею деревянною ногою… И вправду небывало хороша Была луна под каждою аркадой, Влюбленные туда толпой сбегались, Как никогда в любви до гроба клялся Аптекарский кудрявый ученик. И радио из центра пело сладко О Фаусте, о бедной Маргарите, Скороговоркой бормоча рекламы…5
К утру возникли новые легенды, Гуторили торговки на углах О том, что злая дочка фабриканта С длинноволосым уходила в лес И что за ним по росному простору, Как белый плащ, крыло проволочилось, Туманный след оставив на лугу — И все поверили в крыло поэта, И вспомнивши — в измятый хвост гадалки. Рассказывали, будто часовщик — Тот опочивший пресловутый мастер, Сегодня ночью с прочими плясал И, хныча, подходил ко всем поэтам И каждому хотел открыть секрет… И что потом он побежал на башню И долго разговаривал с собою, А в полночь все часы остановились, Апостолы над площадью застыли И развели в последний раз руками. Глядите, до сих пор они стоят И до сих пор еще не рассветает… Мадонна со столба спускалась тоже, Снимала электрический венок, На головы влюбленным возлагала И что-то говорила о поэтах, Но те, устав, ложились у колонны И крепко, непробудно засыпали, Как после утомительной победы, Все на боку, а на спине — никто. (Должно быть, чтоб крыло не затекало…)6
А в сумраке, в густеющем тумане, Сказало радио: «Вставайте. 7 часов И 5 минут. Гимнастика. Вставайте». Тогда за этой площадью уснувшей, За толпами смятенных горожан Раздался шаг солдат, несущих помощь, Идущих арестовывать мятежных… На ратуше очнулся часовщик, Он был похож на нищего-пропойцу, Что ныл у двери каждую субботу. Он свесился испуганно над станом, Он стал похож на древнюю химеру, И звал очнуться грезящих поэтов: «Идите биться, биться до конца!» Апостольские целовал одежды, Их деревянные прямые складки И плакал, и молил их всем о чем-то. Но тут с трудом опять часы пробили, Как бы борясь с туманным наважденьем, Апостолы прошли неверным шагом, К серебряным воротам направляясь, Но оступились сразу все 12 И все 12 с выступа упали…7
Завыл набат, и старый барабанщик Ударил палками в тугую кожу: «Вставайте, сумасшедшие пришельцы, И улетайте, если вы крылаты!..» Заплакала красавица в окне, Бросавшая всю ночь поэтам розы, И в честь которой тут же на воротах Был вырезан прекраснейший сонет (И приблизительно на сотне языков). Мальчишки прибежали сообщить: Солдаты, будто, встали на привал И раздают им пищу кашевары, Что злится бравый унтер-офицер За то, что город все еще в тумане (Быть может, это ядовитый газ, Быть может, это чумные бациллы), Что сведений еще не поступило Об этих взбунтовавшихся нахалах…8
Часы молчали и туман густел, Мостил пластами стынущую площадь, Как плющ вился у статуи Мадонны, Но долго голова ее сияла, Сусальную теряя позолоту, И в первый раз глаза приоткрывались С тех пор, как город был спасен от мора… И барабанщик вдруг вздохнул и сел На серую истертую ступеньку, Красавица задумалась, бледнея, А девочка, что грезила крылом, Сказала вдруг печально и спокойно: «Я это где-то, кажется, читала. Но там стелился не туман, а розы, И там заснула я, а не поэты…» Но тут, рукой схватившись за предплечье, Она вздохнула, странно улыбаясь, И посмотрела радостно вокруг: Кряхтел, не понимая, барабанщик, Почесывая согнутую спину, И тут же деревянную ступню Свою увидел, бережно стоящей На воздухе, в аршине от земли… Апостолы внизу благословляли Поэтов из-под раскрашенных обломков И с ними шел, сияя, часовщик, Как будто что-то изобрел еще, Вернувшись этой ночью из могилы… Палило солнце, били барабаны, Средневековый мост прошли солдаты И надпись им указывала путь: «Здесь город N», но нету больше N… Внизу луга с нескошенной травою, Солдаты рвут высокие ромашки И машинально каски украшают. И по росе легчайшие следы, Как будто бы невольно в сотнях мест Росу крылом задели и смахнули…