Избранное : Феноменология австрийской культуры
Шрифт:
Эта светлая картина не привязана у Грильпарцера к историческому времени действия драмы, она имеет то же значение, что картины краха в мифологических драмах, — то, что совершается, совершается теперь в последний раз, в знак осуществляющейся судьбы. Итак, вот заря всеобщего счастья! Но реальность исторических событий в драме находится в противоречии с такой картиной, поскольку очевидно, что нарушенный порядок восстанавливается и заново утверждается, так сказать, по сложным правилам этикета, которые приняты между разными ступенями иерархии, путем компромиссов и мелких шагов и действий. Всемирно-исторические претензии теряют свой глянец и теряются в незначительных перипетиях действия.
Разумеется, эго противоречие внутри драмы, но оно не мешает
«Верный слуга своего господина» — драма мучительная и жестокая. Это — случай, описанный у Аристотеля, согласно которому «не следует изображать достойных людей переходящими от счастья к несчастью, так как это не страшно и не жалко, но отвратительно». Но трагедии Грильпарцера построены, по-видимому, отнюдь не но правилам поэтики Аристотеля. Немыслимая и почти безумная верность Банкбана своему монарху оказывается единственно спасительной для всего государства и для всего порядка. Итак, верность во что бы то ни стало! Но и тут веет дух современной Австрии и его можно ощутить в той неопределенности, в той почти бюрократической нерешительности, с которой воздается здесь по заслугам и правым, и виноватым. Грильпарцер оставил далеко позади всякую драматическую прямолинейность. Но вместо такой прямолинейности, которая но справедливости удовлетворила бы зрителя, отсутствие разрешения, отсутствие катарсиса. В конце пьесы — наложение заплат на государственную иерархию. Невиновный получает свое прощение, а виновного отпускают «с богом» и «без проклятия». Эго можно назвать ложным примирением сторон, и это, в первую очередь, компромисс, на который идет поэт, примиряя свой исконный негативизм с заведомой позитивностью исторической пьесы.
Исторические драмы 1820-х годов от посмертных трагедий Грильпарцера отделяют, помимо «Воли моря и любви» и трагической сказки «Сон: жизнь», еще комедия «Горе лжецу», такой же эксперимент в области бесконечной правдивости, каким «Верный слуга» был в области сверхчеловеческой верности, к тому же комедия, построенная на основе собственно трагического сюжета.
Поздние исторические драмы Грильпарцера, несомненно, глубже драм 1820-х годов, даже и такого шедевра, как «Король Оттокар». Проблема исторической судьбы из его мифологических драм пронизывает здесь исторические сюжеты и прибавляет к ним много новых граней. «Либусса» — это меньше всего драма о начале чешской государственности, но, гораздо более, аллегория исторического срыва, совершающегося в современности. Это — отрыв человечества от природы и утрата человеком все той же жизненности как непосредственной полноты жизни. Но вот что ново у Грильпарцера, — эта историческая ночь, которая охарактеризована тут многообразно, а не так коротко, как в ранних драмах, она уже теперь не вечна, но, непонятно, как и почему человечество ожидает в будущем еще новый подъем, новое обретение рая, но отнюдь не возвращение былого. Вот что ждет человечество в бесконечно далеком будущем:
Und haben sich die Himmel dann verschlossen,
Die Erde steigt empor an ihren Platz,
Die G"otter wohnen wieder in der Brust,
Und Menschenwert heisst dann ihr Oberer und Einer. (IV, 156).
И если небеса засучишь,
Земля займет их место, и боги вновь поселятся в душе, и первый, высший среди них — ценность человека.
Пока же — «Ночь тяжело легла на землю».
Тут, в единственном этом случае у Грильпарцера, можно было бы говорить о чем-то подобном философии истории: историческое падение человечества Грильпарцер образно сравнивает с грехопадением, историческое существование — это ночь, будущее же
— это новый рай. Но это настолько традиционная триада христианской философии истории, и не в этом состоит оригинальность. Для самого Грильпарцера новое — в том, что будущее благо не может родиться иначе, как из самого зла. Ведь и король Премислав (Пржемысл) — не кто иной, как настоящий наследник Язона, и о нем Либусса может сказать, что он так долго вдумывал себя в бога, что, наконец, стал сам богом для себя. И вообще человечество: оно отведало запретного плода и теперь хочет кормиться только им одним, и люди во что бы то ни стало стремятся обосноваться в чужом и хотят стать чужеземцами в своем собственном доме. Себялюбие делается сущностью человека, полезность — алтарем. Но вот из этой ситуации, действительно, нет никакого утопического выхода, а есть только один выход — погрузиться в эту ночь. Ведь не что иное, а именно эта ночь обещает в будущем единение, но уже не возвращение старых богов, — человек сам сделается богом, а земля — небом. И коль скоро это так, человек вынужден взять на себя все, что несет с собой ночь. До сих пор, то есть до падения, человек живет в единении со всем космическим всебытием, каждый человек — это «он сам», в человеческом же общежитии печать каждого стирается — людей много, но все они будут одинаковы. Все, что возникло с течением времени, естественно и потому правомерно, — теперь же люди все исследуют и проверяют, от всего требуют отчета; они могут строить теперь только на основе разрушенного ими естественного склада вещей. Значит, эта история — это безграничный пессимизм, но в то же время в нем есть и просвет.
Этот отголосок теологической концепции истории в «Либуссе» — это, скорее, миф для Грильпарцера, миф, поправкой и дополнением к которому является «Братская рознь в доме Габсбургов», содержащая, может быть, лучшие из написанных Грильпарцером страниц. «Предсказания» этой драмы лишены той всеобщности, что прорицания Либуссы, однако это опять поворот к настоятельному испрашиванию реального хода исторических событий — в том, что возможно в них, что приходит с ними и что грозит изнутри этого скрытого движения вещей.
Действие пьесы происходит накануне Тридцатилетней войны, и эта идея порядка, который тут подвергается величайшей опасности, — она словно перешла сюда из «Короля Оттокара», от Рудольфа I в той пьесе к Рудольфу II в этой. Но, на основе подобного, как много произошло перемен! — не осталось и следа от прежнего блестящего пафоса этой иерархии, — в новой драме берет верх почти уже толстовская идея невмешательства в историю:
Damit ich lebe, muss ich mich begraben,
Ich w"are tot, lebt ich mit dieser Welt.
Und dass ich lebe, ist von Nutzen, Freund.
Und bin da? Band, das diese Garbe halt,
Unfrichtbar selbst, doch n"otig, weil es bindet.
Mein Name herrscht, das ist zur Zeit genug.
Glaubst: in Voraussicht lauter Herrschergr"ossen Ward Eibrecht eingef"urt in Reich und Staat?
Vielmehr nur: weil ein Mittelpunkt vonnoten,
Um den sich alles schart, was gut und recht,
Und widersteht dem Falschen und dem Schlimmen,
Hat in der Zukunft zweifelhaftes Reich Den Samen man geworfen einer Ernte,
Die manchmal gut und vielmal wieder sp"arlich.
Zudem gibt s Lagen, wo ein Schritt voraus Und einer r"uckw"arts gleicherweis’ verderblich.
Da h"alt man sich denn ruhig und erwartet,
Bis frei der Wbg, den Gott dum Rechten ebnet. (IV, 200).
Чтобы мне жить, себя я хороню, я умер бы, живи я этим миром, но нужно, чтобы я жил, я связываю сноп,
сам я бесплоден, но нужен для связи целого Мое имя царствует и этого сейчас довольно.
Не думаешь ли, что в предвидение одних великих государей утверждено наследование трона?
Скорее, — для того, что нужен центр всему, вокруг которою соберется все благое и правое, противясь лживому и дурному для этою в туманные пределы грядущего брошено семя, которое приносит урожай, сегодня неплохой, а завтра скудный.