Избранное (Невиновные. Смерть Вергилия)

Брох Герман

Снова что-то заговорщически-родное промелькнуло на неприступном лице, только на этот раз с оттенком превосходства.

— Все мы знаем о твоих сомнениях и муках, Вергилий, и понятно, что сегодня, когда ты занемог, они тебя одолевают тем сильней; но ты еще и хитришь, ты хочешь их использовать в каких-то своих потаенных — по крайней мере для меня потаенных — целях…

— Это не те сомнения, которые ты имеешь в виду и от которых ты так часто спасал меня, Октавиан: не мука от сознания невоплощенности и невоплотимости… Нет, я смотрю на прожитую жизнь и вижу в ней столько несодеянного!

— С этим надо примириться… Всякая жизнь человеческая, всякое дело человеческое влечет за собою тайный груз несодеянного; то наш общий удел.

В этих словах звучала печаль.

— Дело твоих рук будет совершенствоваться вечно; его продолжат по твоим начертаниям твои наследники. А вот меня никто не продолжит.

— Агриппе

я бы доверил свое наследие… Но он уже стар; а то бы лучше его не найти.

И, будто обуреваем внезапно нахлынувшей заботой, Цезарь встал и подошел к окну. Искал ли он утешения в раскинувшемся перед ним ландшафте?

Люди сменяют друг друга, смертные их тела следуют друг за другом, лишь познание течет непрерывно, течет все дальше и дальше, навстречу необозримым далям, невыразимо желанным встречам…

— Агриппа вот-вот прибудет сюда, — промолвил Август и посмотрел вниз на улицу, по которой должен был прибыть Агриппа.

Марк Випсаний Агриппа… Его хмурое умное лицо — лицо бывалого солдата, его грубо скроенная, грузная, будто налитая властью фигура; все это вдруг ясно очертилось перед его взором и осветилось неким внезапным знанием, словно чей-то голос — не раба ли? — нашептал ему, что алчное пламя такой жизни, без остатка отданной идолу власти, вскоре пожрет само себя, что эта жизнь погаснет раньше, чем жизнь Августа. Впрочем, Август наверняка не об этом сейчас думал; он хотел услышать другое.

— Но ты-то молод, Октавиан, у тебя есть сыновья — глядишь, еще и не рожденные; род твой продолжится в веках.

Усталый жест был ему ответом.

И снова воцарились тишина и безмолвие. Август стоял у окна, очень тонкий и хрупкий — смертный; смертное тело, составленное из бренных членов и облаченное в тогу, — таким вырисовывался он в потоке встречного света: хрупкая человеческая фигура со спины, перечеркнутая косыми складками тоги, — и было ли там что-нибудь спереди, а тем более лицо, исполненное сиянием взгляда, этого уже нельзя было с уверенностью сказать, да и куда, на что ему было глядеть? Но постой — не стоял ли там только что Алексис, на том же самом месте? Ну конечно же, конечно, там стоял Алексис, отрочески хрупкий, до боли прекрасный, почти сын, сын, чью раскрывающуюся, распускающуюся судьбу он вознамерился было взять на себя, хотел опекать его не только как отец, нет, как мать опекает свое дитя, а в результате совсем по-отцовски вылепил из него подобие себя самого. Отвернувшись, стоял там Алексис, будто все еще обиженный на него за столь неуклюжее вмешательство в его судьбу, — но и, отстранив все обиды, уносился мечтою в призрачные шири ландшафта, к призрачному солнцу, увитому призрачными цветами, в призрачное царство покоя, овеянное ароматами лавра, и это для него, прекрасного отрока, кружились в хороводе фавны, одурманенные запахами рощ, опьяненные звуками флейт, для него обнажалась душа природы, вовлеченная в вихрь танца, и даже дубы раскачивали могучие кроны в такт этому танцу; для него совершалось все, совершался вселенский пляс вожделенья, и зримым стало все сокрытое, все недоступное взору, все переплелось в одну единую зримость силою непрестанно пульсирующих токов вожделенья, и вожделенье исполнено было познанья и облекало своим трепетным током все доступное и недоступное взору, дабы все воплотить в распознанный образ; о да, омытый токами познающего вожделенья и сам вожделея, стоял там Алексис, и так как он обрел образ, образом стало и все вокруг, слилось воедино и стало познанным единством, полуденный свет слился со светом вечерним в сплошное светобытие, только вот ничего из этого вдруг не стало видно, и даже гряды ночных холмов, покоящиеся в беспредельной дали, растаяли как дым, растворились во всеохватной пустоте ландшафта, хаосом бессловесно-скудных, тонких, почти колких штрихов маячившей в рыхлом ржаво-белесом свете ширившегося солнечного затмения; стремительно блекла окраска цветов, тога Цезаря из пурпурной стала черно-фиолетовой в этом свете, сухом, как опаленная бумага, все распадалось на глазах, все было так несогласованно, почти бессвязно, лишено всякого оттенка, всякого контраста — все смылось жесткой однозначностью, исходившей от невысокой фигуры у окна, от ее суровости, жесткости, резкости; однозначность эта, хоть по видимости и четкая, прямо-таки осязаемая, делала все нереальным, призрачным, и сама человечность, о, всякие узы человеческие превращались в ничто перед этой однозначностью, перед этой таинственной зыбкой кромкой, прикрывающей пустоту, — ибо прочной тугой струной, странно трезвая и чуждая всякой чувствительности, всякого вожделения, протянулась связующая нить к той неподвижной хрупкой человеческой фигуре у окна, и странно нерасторжимой была эта связь с нею, связь посреди бессвязности. Застыло, замерло, будто вымерло

все, даже щебет птиц заглох в наступившей затменной блеклости; ах, вовек уж не вернуться прекрасному сну! Плотия же, низко-низко наклонившись к нему из сна, так что он почувствовал ее дыхание, как обетование тайны, неслышно выдохнула: «Не печалься о нем, ибо я-то тебя не оставлю и в невоспетом грядущем; былое уже не властно над тобой, иди же ко мне, любимый». Так шептала она, будто поверх всего слышимого вдыхая своим шепотом живую негу желанного покоя в омертвело-блеклый осязаемый мир; шепот струился в застылость мира, чтобы вскоре тихо-тихо сойти на нет, будто трудная эта задача превысила ее слабые силы. И надолго воцарилась тишина; неотрывно глядел человек у окна — он, повелевающий миру именем богов, он, хрупкий и бренный их наместник, — неотрывно глядел он на затмившийся, все более и более затмевавшийся ландшафт, на эту сумятицу крыш и линий; мир и покой царили вокруг, но то уже не был желанный покой Сна, только что будто бы здесь витавший, — нет, то был непреклонно-суровый мир Августа, и только запах лавра, все еще легким фимиамом стлавшийся в этих покоях, оставался как напоминание о живом и ласковом мире цветов, на границе которого, почти уже в студеной зоне суровости, и стоял лавр — стоит лавр.

Вдруг, неожиданно резким движением, Август обернулся.

— Ближе к делу, Вергилий. Почему ты хочешь уничтожить «Энеиду»?

Вопрос застиг его врасплох, и в первую секунду он не нашелся что ответить.

— Ты говорил о несовершенствах; допустим — хоть я в них и не верю. Но нет такого художественного несовершенства, одолеть которое не под силу Вергилию… Это все просто отговорки.

— Я не достиг своей цели.

— И это объяснение мне тоже ничего не говорит… Какую же цель ты ставишь перед собой?

Вопрос был резок и прям — прямее некуда; Август снова подошел к его ложу, он напоминал сейчас строгого, взыскательного отца, и странно было, что он внушал ему такую робость — не столько из-за разницы в возрасте, как-никак существенной, сколько из-за того, что всякий, кто знал Августа, должен был бы давно привыкнуть к этой его придирчивой манере допрашивать, — привыкнуть настолько, чтобы уже не пугаться. Пугала, наверное, сама неопровержимая правомерность вопроса; кто не знает ответа, тот уже и запуган; какие у него цели, где они? Попробуй сыскать! Они тоже улетучились под осязаемой тяжестью этого мига! Ах, где же эти цели? Помоги, Плотия, помоги, моя Сивилла! Какие цели?!

И ответила Плотия, и голос ее звучал как воспоминание: «Я несу твою судьбу; в этом моем знании твоя цель».

Тут Август — и это он тоже любил делать при своих допросах, когда намеревался чего-то добиться, — переменил тон на располагающе-дружелюбный, который всегда в нем подкупал:

— Целей есть много, Вергилий; у меня у самого их не одна, и среди них поистине не на последнем месте — твоя дружба, ибо я хочу прославиться у потомков еще и тем, что был когда-то другом Вергилия… Однако ж поведай мне наконец, что за ужасная цель примерещилась тебе, взрастив столь непостижимое решение…

Вот она, снова лихорадка: он ощущает ее меж сухих горячих пальцев, и так жмет кольцо! Но никуда не деться — надо отвечать.

— Моя цель… Знание, истина… там все цели… познание…

— И ты решил, что этой цели ты не достиг?

— Ее никто не достигнет.

— Ну вот… Ты сам же себя опровергаешь, и тогда для чего так терзаться?.. Смертные не все могут.

— Но я не сделал даже и первого шага к познанию, даже и подступа к первому шагу… все в несогласии… и с самого начала было в несогласии…

— Что за вздор! Ты сам в это не веришь; так уж оставь! — В голосе Августа зазвучало раздражение: он выходил из себя.

— Но это так и есть.

— Мой Вергилий…

— Ах, Октавиан…

Тихо закачалась лампа, хоть не было ни малейшего дуновения; тихо зазвенела серебряная цепь; уж не добавилось ли к затмению солнца землетрясение? Но страха он не ощутил; как тихо колеблемый челн было его тело, как челн, готовый отчалить, и Август на берегу, хлопотливый друг, помогал снаряжать его к отплытию, а морская гладь вдали, ровная, без малейшей зыби, вздымалась и опадала всей своей поверхностью.

И Август, тоже нимало не заботясь о землетрясении, ласково сказал:

— Послушай меня, Вергилий, послушай друга и знатока твоей поэзии: самого возвышенного познания полна твоя «Энеида»; в ней раскинулся Рим, ты в ней охватил его весь — с его богами, воинами и поселянами, — ты охватил его славу и его смирение, ты охватил всю необъятность его пространства и все его время, простирающееся вплоть до могучего троянского пращура, — ты запечатлел все, все… Это ли не полнота познания?

— Запечатлел? Запечатление… о, запечатление… Да, я хотел запечатлеть все — все, что было, все, что есть, — а так нельзя… Так ничего не выйдет.