Избранное в двух томах
Шрифт:
у меня, к сожалению, накопился некоторый опыт попадания в разные
пертурбации с пассажирами. Наблюдая их, так сказать, типовую реакцию на
счастливо оставшиеся позади обстоятельства, при которых они «чуть-чуть не. .», я убедился, насколько нестандартно вел себя в означенных обстоятельствах
Александр Трифонович. Выражалось это в том, что он, в сущности, никак себя не
вел. Просто — никак!.. Спросил, проснувшись от толчков на пробеге по
неровному полю: «Что, уже
смущенно (все-таки взялся довезти — и вот, не довез!) изложил ему положение
вещей, Александр Трифонович без каких-либо ахов, охов или всплесков руками
мгновенно направил — вместе со всем экипажем — свое внимание не на то, что
было и осталось позади, а на то, что нам предстояло впереди. Предстояло же
многое: начиная с доказательств нашей благонадежности и кончая вполне
практической организацией дальнейшего нашего продвижения к Москве уже не
по воздуху, а по грешной земле.
Помнится, тогда столь полное и незамедлительное включение Александра
Трифоновича в дела, помыслы и весь психологический настрой нашего летного
микроколлектива особого впечатления на меня не произвело — отчасти, наверное, потому, что голова была занята совсем другим, а отчасти потому, что, по отсутствию прецедентов, я это воспринял как норму. Лишь позднее я понял, что тут проявилось кое-что достаточно существенное в облике Твардовского: его
природная смелость, с одной стороны, и развитое чувство товарищества — с
другой.
Подробный рассказ об этом нашем полете и всех связанных с ним
приключениях появился в повести «Испытано в небе». Но — только в отдельном
книжном издании. При первой журнальной публикации Александр Трифонович
сказал, что считает неудобным печатать в журнале «главы жизнеописания
редактора». За годы, в течение которых я был автором «Нового мира», это был
единственный случай, когда Александр Трифонович применил по отношению ко
мне свое редакторское «право вето».
461
* * *
Вообще, нужно сказать, что система работы с авторами и приемы
редактирования рукописей в «Новом мире» тех лет свидетельствовали о глубоком
уважении к литературному труду вообще и к личности каждого литератора (пусть
начинающего, еще явно непрофессионального) в частности. О пресловутой
«правке», тем более заочной, не было, конечно, и речи. Когда я приносил в
журнал очередную рукопись, мой редактор — ныне покойный Александр
Моисеевич Марьямов, — не меняя ни единой запятой в тексте, писал на полях
рукописи свои замечания: «Длинно», «Не вполне понятно», «Об этом уже было»,
«Очень уж сложно» и т. д.
на рукописи без явной к тому необходимости А. М. Марьямов не любил, — но
почти всегда они отличались безукоризненной точностью. Спорить с ними, даже
внутренне, не приходилось, да и не хотелось. И я — своей рукой, своим голосом, в своем стиле! — переписывал неудавшееся поначалу место. В тех же редких, весьма редких случаях, когда замечание редактора представлялось мне
неубедительным, он ни в малейшей степени не «давил» на меня: «Ну что ж, вы —
автор. Смотрите сами. .»
Почему я рассказываю сейчас об этом, несмотря на то что сам Александр
Трифонович меня лично не редактировал и вообще читал мои идущие в журнал
сочинения (за исключением разве только первого — документальной повести
«Через невидимые барьеры») лишь на последнем этапе — перед подписанием
номера в печать? Да потому, что весь общий стиль взаимоотношений с авторами, господствовавший в «Новом мире» и столь четко проявлявшийся в «технологии»
редактирования рукописей, явно шел «с головы» — от главного редактора. От его
взглядов на литературу и на людей, занимающихся литературным трудом.
Но все это было гораздо позже.
А в тот осенний день 44-го года мы добрались до станции Вязьма и наутро
были в Москве. Прощаясь на площади перед Белорусским вокзалом, обменялись, как водится, адресами, телефонами и категорическими обещаниями в самом
ближайшем будущем обязательно встретиться.
462
* * *
Встретились мы через полтора десятка лет.
Многое за эти годы изменилось и вокруг нас, да и в нас самих. Относительно
«вокруг нас» самое главное состояло в том, что еще держалась — хотя уже не без
некоторых издержек — атмосфера двадцатого съезда. Что же касается «нас
самих», то, если говорить об Александре Трифоновиче, в 59-м году он, оставаясь
большим поэтом, каким был и в день нашего первого знакомства, стал одним из
лидеров и руководителей нашей литературной жизни, редактором лучшего
литературного журнала. .
Наверное, изменился, пусть в меньшей степени, и я сам: прежде всего, стал
на 15 лет старше (обстоятельство, к сожалению, существенное), да и, так сказать,
«по должности» стал отвечать не только за себя и экипаж своего самолета. Ну и в
довершение всего, вдруг ощутил потребность рассказать людям об увиденном и
пережитом за годы пребывания в шкуре летчика-испытателя и военного летчика.
В результате этих моих нездоровых устремлений и появилась моя первая