Избранное в двух томах
Шрифт:
посвященное Самеду Вургуну стихотворение «Обед». Симонов очень спокойно
ответил:
— Я понимаю смысл вопроса. В этом стихотворении фигурирует Сталин как
большой интернационалист. Когда я писал стихотворение, я так Сталина и
воспринимал. Теперь я знаю, что настоящим интернационалистом Сталин не был.
А задним числом переписывать стихи, исключить из них упоминание о Ста-475
лине считаю неправильным. Поэтому и не помещаю их в выходящие
книги своих стихов.
Явное желание автора записки поставить Симонова в трудное положение, посмотреть, «как он будет выкручиваться», ушло, что называется, в песок.
Симонов вообще не стал выкручиваться, а прямо ответил на непрямо
поставленный вопрос.
Вот это — обезоружить хитрящего оппонента прямотой — он умел в
совершенстве.
* * *
Симонов смотрел на жизнь достаточно трезво. И, конечно, как и все мы, понимал, что полной справедливости на свете не бывает и реальную жизнь в.
этом смысле не переделаешь. Немало связывало его, конечно, и положение, как
мы сказали бы сейчас, ответственного функционера — одного из секретарей
Союза писателей. В те годы занимать подобный пост и ни разу не поступиться
своим мнением, своими убеждениями было практически невозможно. А к своему
положению Симонов относился отнюдь не безразлично; думаю, что к этому его
толкали соображения как осознанные (возможность приносить пользу литературе
и делать немало добра людям), так, вероятно, и подсознательные (естественное в
молодом, талантливом человеке честолюбие). Вот и вынужден бывал порой
делать шаги, которые не могли быть ему по душе — вроде повторной
«проработки» Михаила Зощенко в 1954 году. Более того: видел в этом свой
долг. . Хотя и этот, пусть своеобразно понимаемый, долг иногда сознательно
нарушал: будучи редактором журнала «Новый мир» и «Литературной газеты», публиковал произведения, не одобренные свыше, за что и подвергался
перемещению (правда, временному) на несколько ступеней так называемой
иерархической лестницы вниз. Наверное, будь он только «функционером», а не
известным писателем, это понижение, скорее всего, так и зафиксировалось бы.
Но, что ни говори, Симонов был Симоновым! Прочитав почти через 10 лет после
его смерти записки писателя «Глазами человека моего поколения», я липший раз
убедился в том, между какими Сциллами и Харибдами приходилось жить и
действовать ему и его коллегам по «высшему эшелону» власти в Союзе
писателей.
476 Но, какую бы должность он ни занимал, всегда, когда видел возможность
сделать
возможностью не пренебрегал. Особенно чувствителен он был к установившимся
ошибочным взглядам на творчество писателей и вообще деятелей культуры, как
здравствующих, так и ушедших из жизни, — тут присущее ему стремление к
справедливости сливалось с глубоким уважением к литературе, восприятием дел
литературных как своих глубоко личных.
Известно, что, например, публикация романа «Мастер и Маргарита»
осуществилась при активном участии Симонова. А когда в Доме литераторов
организовывалась — тоже по инициативе Симонова — выставка Татлина, на
которой экспонировались и его картины, и макеты архитектурных сооружений, и
даже построенный художником летательный аппарат «Летатлин», — Симонов
много, вникая во все мелочи, занимался подготовкой выставки, ее оформлением, добыванием находящихся в самых разных руках экспонатов, словом, всем, без
чего выставка никогда не имела бы такого успеха, какой получился в
действительности.
И в этой дотошности тоже весь Симонов. Если уж он брался за какое-то дело, то никогда не делал его «вообще». Отлично понимал, что так называемое общее
руководство и выдача того, что принято именовать ЦУ («ценные указания»), как
правило, совершенно недостаточно для доведения дела до успешного
завершения.
Особенно активен бывал Симонов, когда делал что-то (а он делал очень
много!) для своих коллег и друзей*. Ему было присуще остро развитое чувство
товарищества. Если он называл человека своим другом, то готов был ради него
на все: от пробивания необоснованно затертой рукописи или добывания квартиры
— и до готовности поговорить по душам, вникнуть во все, что волнует
собеседника, поддержать его в минуту жизни трудную всей силой своего ума и
всей широтой своей души. И, с каких бы рационалистических позиций мы ни
воспринимали окружающее, нельзя не отдавать себе отчета в том, что последнее
— открытая душа друга — бывает нам порой нужнее, чем даже
* Читайте об этом, например, в очерке «Он был — боец» (об А. Я. Каплере), напечатанном в
этом же томе.
477
помощь в решении возникающих конкретных житейских проблем.
Симонов был чрезвычайно восприимчив к юмору. Правда, не смешлив — я
не помню, чтобы он хохотал, что называется, во все горло, — но улыбчив. Я