Избранное в двух томах

Галлай Марк Лазаревич

«Звезды» — очень любил (как люблю и по сей день). И мне по общеизвестной

читательской наивности казалось, что автор таких книг сам обязан быть

немножко Травкиным или Лубенцовым, или, во всяком случае, чем-то похожим

на них. В то же время случайные контакты с одним-двумя литераторами, по

своему человеческому облику очень мало похожими на созданные ими

персонажи, неожиданно оставили у меня некие саднящие зарубки в душе. Говорю

«неожиданно», так как,

вообще говоря, сентиментальностью характера не

отличаюсь. Но вот тут почему-то оказался чувствителен. А столкнуться с

подобного рода «ножницами» между героями Казакевича и его собственной

личностью мне особенно не хотелось — очень уж много света излуча-480

ли эти герои. Хотя, конечно, в таком более или менее связном виде я свои

опасения осознал и сформулировал для себя позднее.

Забегая несколько вперед, хочу сказать, что, узнав Казакевича, я увидел, насколько он оказался (по крайней мере, в моих глазах) одновременно похож и не

похож на своих героев. Похож своей человечностью, органичной

демократичностью (чувства превосходства над так называемыми «простыми

людьми» в нем не было ни на копейку), развитым чувством долга. Не похож

ироничностью ума, прорывающимся иногда скепсисом, а иногда даже душевной

усталостью, ну и, конечно, несравненно большим калибром мышления. Условно

— тут иначе, как условно, не скажешь — я бы уподобил Казакевича

повзрослевшему, набравшемуся всякого, в том числе и горького, жизненного

опыта, много поучившемуся и почитавшему, несколько приуставшему от жизни

Лубенцову. Но, повторяю, это, конечно, лишь очень условно...

Итак, познакомились мы в конце 50-х годов. И как-то сразу возникла у меня

глубокая симпатия к этому человеку. Многое в нем было непохоже на

профессионального литератора, да и вообще на «чистого» гуманитария. Не

помню, чтобы он спрашивал о чем бы то ни было просто так—«для разговора».

Об авиации расспрашивал меня так, что я, проработавший в пей всю жизнь, не

всегда мог, что называется, с ходу ответить на его вопросы. Он легко переходил с

деталей (тут он бывал иногда до въедливости дотошен, но и я лицом в грязь, в

общем, не ударял) на такие широкие обобщения, о которых я раньше и не

задумывался, Однажды, помню, поразил меня вопросом о том, как, по моему

мнению, влияет летная профессия на личные нравственные свойства человека.

Сейчас очень близкая к этому тема — о профессиональном и нравственном

облике ученого — часто обсуждается в печати, но в те годы сама постановка

вопроса о существовании подобной связи была, по крайней мере для меня, в

новинку.. Или — в разговоре о художнике Нисском, любящем привносить в

пейзаж нашей средней полосы элементы созданного человеком — автомашины

на шоссе, линии электропередачи и т. д., Казакевич вдруг спросил меня, как я

считаю: самолет в небе украшает или портит его? Имея в виду, конечно, не

только самолет и не только небо..

481

Эрудиция у него была не просто обширная, как бывает иногда у людей

эрудиция этакого, я бы сказал, «складского» характера: знает человек про очень

многое, лежат эти знания у него в голове, как на складе, а если нужно, он вынет

любую «единицу хранения», покажет ее восхищенному собеседнику и спрячет

обратно. Нет, у Эммануила Генриховича эрудиция была совсем другого толка —

факты не лежали у него тихо и мирно в памяти, а как бы находились в

непрерывной переработке, сталкивались между собой и с другими, вновь

поступающими, и в таком горячем, бурлящем виде (хотя и в весьма сдержанной

«упаковке» — тихий голос, неторопливая речь) выплескивались на собеседника.

Я предполагаю, что вряд ли были ему чужды и так называемые

«узкоцеховые» литературные интересы: кто что о ком сказал, кого похвалили, кого обругали, что пропустили, что зарубили и так далее. Предполагаю так

потому, что не было в Казакевиче черт снобизма (типа «Я выше этого.. ») и

интересовался он всем, происходящим вокруг него, а в кругах литературных —

особенно. Но, конечно, в этой области я для него был, что называется, не

собеседник. . Зато не раз имел возможность убедиться, как много он знал, и сколь

многим интересовался в других областях! Был, в частности, большим знатоком

истории второй мировой войны — и, опять-таки, не только в том, что касалось

фактов (хотя и по части фактов удивлял своей эрудицией и памятью), но и в

освещении, понимании, толковании этих фактов.

Так, однажды он вдруг заговорил о взаимовлиянии боевых событий на

разных фронтах — особенно о влиянии событий на нашем, советско-германском

фронте на ход войны на Западе. Позднее эта тема обрела вторую молодость под

влиянием стремления некоторых ученых-историков постфактум

«подкорректировать» факты. А тогда в ходе разговора я высказался в том смысле, что не очень понимаю решение нашего командования срочно прийти на помощь

союзникам, столкнувшимся в последнюю военную зиму с мощным

контрнаступлением немцев в Арденнах. «Верность союзническому долгу» (так

официально мотивировалось это решение) я воспринимал как аргумент