Избранное в двух томах
Шрифт:
фронта (вернее, за Северо-Западным фронтом), куда он летал как военный
корреспондент, Каплер находился в Москве. Однажды ему вдруг позвонил
Константин Симонов и попросил — очень настойчиво попросил, почти
потребовал, — чтобы Каплер сейчас же, незамедлительно приехал к нему. А
когда Каплер появился, без особых предисловий сказал, что, по вполне
достоверным сведениям, его, Каплера, собираются арестовать. О причине речь не
шла — обоим собеседникам было
тяготении, возникшем у дочери Сталина Светланы по отношению к Каплеру.
Всесильный папа ни этой симпатии, ни тем более возможной перспективы ее
развития категорически не одобрял. Для своей дочери он, надо полагать, хотел бы
совсем другого по всем параметрам жениха.
Неодобрительное отношение родителей к сердечным увлечениям своих детей
— дело довольно частое. Но, скажем прямо, редко кто из недовольных родителей
может закрыть возникшую проблему таким решительным способом: упечь
нежелательного жениха в лагерь. Причем, как оказалось, — на десять лет!
Итак, Симонов сообщил, что вопрос уже решен и его реализация — дело
даже не дней, а часов. А посему Каплеру надлежит: домой не возвращаться, переночевать у Симонова, наутро же «сбежать» с попутной редакционной
машиной («Идет завтра») на фронт, благо корреспондентское удостоверение при
себе, и там — «раствориться». Пока забудут. Или вообще, до лучших времен. Что
Симонов имел в виду, говоря о «лучших временах», он не уточнил. Вместо этого
490
спросил, есть ли у Каплера деньги: «Если нет, возьми».
Так и порешили. Но назавтра, при успокаивающем свете дня, ситуация
показалась Каплеру не такой безнадежной, вернее, не такой оперативно-опасной, какой была воспринята вечером. И он решил внести в первоначальные планы
некоторые коррективы: перед отъездом на фронт забежать в какую-то, не помню
уже сейчас в какую именно, киностудию — получить причитающиеся ему
деньги. Как только, приехав на студию, Каплер увидел бегающие глаза
студийного руководителя, подписавшего выдачу этих денег, он почувствовал, что, кажется, крупно ошибся. И даже не очень удивился, обнаружив перед
выходом из здания уже ожидавший его черный автомобиль.
Десять лет спустя, в начале лета 1953 года, вышедший в ночную Москву на
свободу Каплер прежде всего сунулся к ближайшему телефону-автомату —
позвонить кому-нибудь из друзей, у кого он мог бы для начала переночевать.
Перелистывая только что возвращенную ему старую записную книжку, он набрал
сначала один номер, потом другой.. Но и первый, и второй из тех, кому он
звонил (характерная для Каплера подробность: рассказывая об
их имена!), услышав, кто говорит, поспешно вешал трубку. Третьим был телефон
Симонова, реакция которого была мгновенная: «Хватай такси или левую машину
и приезжай скорее ко мне! У тебя есть деньги заплатить? А то я выйду, встречу.. »
Предвижу, что читающий эти строки пожмет плечами: еще бы, забыть такое!
Да и вообще — продолжит, наверное, читающий, — эта история больше
характеризует Симонова, чем Каплера. Согласен. Я и рассказал-то о ней отчасти
потому, что ни Симонова, ни Каплера с нами больше нет, кому еще они поведали
ее и поведали ли вообще — я не знаю, но понимаю: нельзя допустить, чтобы
такое свидетельство о преходящем времени и о непреходящих чувствах дружбы, смелости, порядочности человеческой исчезло, растворилось в памяти людей!
Но это не единственная причина, заставившая меня вспомнить ту давнюю
историю. Мне и сегодня слышится голос Каплера, рассказывающего о ней!. Не
раз в жизни приходилось мне наблюдать, как люди, находясь в состоянии
полного благополучия, если даже не совсем предавали забвению поддержку, оказанную им
491
друзьями во времена более трудные, то вспоминали о ней в тоне, скажем так, несколько академическом: да, был, мол, в свое время такой факт, давно
затерявшийся в потоке жизни. .
Каплер — забвению не предавал. Напротив, ощущал и говорил об этом, будто о случившемся вчера. . Да и несравненно более мелкие проявления дружбы
или просто внимания к нему всегда помнил крепко.
Умение быть благодарным — свойство широкой и доброй души..
* * *
Каплер любил и ценил хорошую работу. И не терпел халтуры. Это
относилось к работникам всех профилей и всех категорий — от кинорежиссера до
дворника. Был в этом отношении чрезвычайно требователен, прежде всего — к
себе самому. Причем и к себе, опять-таки, во всех ипостасях, в каких ему
приходилось выступать: как кинодраматург, прозаик, мемуарист, общественный
деятель (он очень не формально, вполне серьезно воспринимал и свои
обязанности секретаря Союза кинематографистов, и пост вице-президента
Международной гильдии сценаристов). Даже как водитель собственной
автомашины он старался действовать профессионально и очень огорчался, когда
в этом качестве оказывался, как сказали бы сегодня, «не на уровне мировых
стандартов». Хотя, казалось бы, что ему лавры искусного автоводителя! Но он, поскольку уж сел за руль, хотел и это дело делать как можно лучше. Что-то очень