Избранное в двух томах
Шрифт:
на Толин характер: он вообще больше любил отдавать, чем брать.
Остро было развито в нем чувство юмора. Правда, проявлялось это прежде
всего в том, как он его воспринимал. Сам тем, что называется «острословом», не
был. Острил сравнительно редко, но если уж острил, то снайперски точно. Но
больше любил рассказать какую-нибудь по существу смешную историю, предоста-499
вив слушателям самим оценить ее в меру собственных возможностей.
Говорить предпочитал негромко. Может быть, потому, что и к его
негромкому голосу всегда прислушивались. Добиваться внимания окружающих
ему не приходилось. Так же негромко и пел под гитару, — но и тут ни одно его
слово, ни единый нюанс не пропадали.
Свою очень четкую жизненную и гражданскую позицию Толя
пропагандировал (если тут уместно это слово) прежде всего личным примером.
Но, видимо, отдавая себе отчет в том, что этот метод эффективен
преимущественно по отношению к тем, кто к такому примеру сам
присматривается, иногда на сей счет недвусмысленно и четко высказывался, не
считаясь, как говорится, ни с временем, ни с местом, ни с составом аудитории.
Так, широкий резонанс получили его публичные высказывания о чести писателя
и журналиста — высказывания, вызванные, как нетрудно догадаться, определенными отклонениями некоторых его коллег от требований чести. Тут
тихий, сдержанный Аграновский выступал без обтекаемых формулировок —
впрямую.
Тактичность и деликатность Толи иногда ставила его в трудное положение.
Трудное, конечно, только для него — другой человек на его месте в подобных
ситуациях ни малейших переживаний, скорее всего, не испытал бы.
Когда возникла идея поставить по документальной повести Аграновского
«Открытые глаза» художественный фильм, в котором бы актеры играли роли
реально существующих людей, названных своими собственными именами, эти
люди — в том числе и пишущий эти строки — воспротивились. И вот ко мне
домой явилась уговаривать, как сейчас бы сказали, «представительная
делегация»: режиссер-постановщик будущего фильма, главный оператор, оба
соавтора сценария.
Уговаривали долго, с кинематографической напористостью. Единственный
из пришедших — Толя — молчал. И явно томился тем, что оказался как бы
между молотом и наковальней. Поначалу он ничего неприемлемого в замысле
постановочной группы не усматривал (иначе этого визита бы и не было). Но, столкнувшись с протестом «жертв» этой идеи, не возжелавших столь
своеобразной рекламы, решительно отбросил все художественные соображения, которые в его
500
глазах не шли в сравнение с нравственными, этическими.
Больше ни ко мне, ни к моим коллегам никто по этому поводу не обращался.
«Тихий» Толя все дальнейшие дебаты на сей счет решительно пресек. Что далось
ему, надо полагать, не без труда — разногласий между ним и другими
создателями фильма и без того хватало. Хотел было я сказать что-то о присущей
Толе Аграновскому высокой порядочности, но подумал: в странное время мы
живем, если рассматриваем порядочность как особую заслугу, а не как норму
поведения обычного, нормального человека. .
Впрочем, Анатолий Аграновский не был обычным человеком.
На таких людях, как он, держится совесть общества.
СОВСЕМ НЕ ТАКОЙ. .
Летчик-испытатель Ануфриев — в комбинезоне, шлеме, с поднятыми на лоб
очками, с надетым парашютом, при кислородной маске, болтающейся у плеча, —
словом, в полной летной экипировке, — садился в самолет. Сделав шаг к машине, он взялся рукой за борт кабины, на мгновение полуобернулся, показал свой
Болевой профиль и соответствующее ситуации суровое выражение лица, и полез
наверх, уверенно упираясь подошвами массивных башмаков в тонкие
перекладины приставной лесенки.
Усевшись в кабине и привязавшись ремнями, он быстро осмотрел приборную
доску и скомандовал: «К запуску». А потом небрежно разбросил ладони обеих
рук в стороны — жест, известный на любом аэродроме мира и означающий:
«Убрать колодки из-под колес», — уверенным рывком надвинул прозрачный
фонарь кабины и, перенеся сосредоточенный взгляд вперед, начал выруливать.
Самолет тронулся с места, и секундой позже старый воздушный волк Ануфриев
вышел за пределы кадра.
Все это выглядело вполне достоверно. Но только выглядело —на глаз, а не на
слух. Любимое авто-
501
рами авиационных очерков выражение «двигатель взревел и.. » к данному случаю
решительно не подходило. Двигатель молчал. Единственный звуковой эффект, нарушавший тишину при трогании самолета о места, состоял в команде: «А ну
взяли!. », услышав которую несколько механиков и мотористов дружно
наваливались на самолет и толкали его на несколько метров вперед.
Но тут постановщик фильма режиссер Анатолий Михайлович Рыбаков
кричал:
— Стоп!. Еще дубль.
Эти слова оказывали действие поистине магическое: Ануфриев снимал
волевое выражение с лица и вообще исчезал, превращаясь в совсем другого
человека —артиста Марка Наумовича Бернеса, которому было жарко в плотном
летчицком обмундировании, у которого от хождений вверх и вниз по лесенке с