Избранное в двух томах
Шрифт:
надетым тяжелым парашютом покалывало сердце и который вообще сильно
подозревал, что уже отснятых дублей более чем достаточно.
— Что, Толя, — переспрашивал он режиссера, — еще дубль?
И, получив подтверждение, что — да, еще, засовывал в рот таблетку
валидола, кряхтя, поднимался с сиденья, вылезал из кабины (казалось, это
вылезает кто-то другой, а не тот летчик, который только что так лихо влезал в
нее), самолет откатывали в исходное положение — и все повторялось сначала: летчик-испытатель Ануфриев — в комбинезоне, с поднятыми на лоб очками, с
надетым парашютом, при кислородной маске. . и так далее.
* * *
До того, как меня назначили консультантом фильма «Цель его жизни», я в
течение многих лет знал и любил кинематограф только как зритель. И
киноактеров, естественно, видел только на экране.
И вдруг, пожалуйста, возможность, более того, даже прямая обязанность (что
ни говорите, консультант!) целыми часами наблюдать, как в нескольких метрах
от меня напряженно работают «живые» Сафонов, Бернес, Шагалова, Фадеева,
Емельянов, Абрикосов, Савин.
Первое, что, помнится, произвело на меня сильное впечатление, было это
самое «работают». Конечно, я и
502
раньше понимал, что снимать фильмы и сниматься в них — отнюдь не легкое
развлечение. Но, только увидев вблизи, я понял, какой это тяжкий, изматывающий, требующий предельного напряжения всех душевных, а иногда и
физических сил труд!
За первым открытием пошли следующие. Многие с юности засевшие в
голове наивные зрительские представления рушились одно за другим. В том
числе и представления чисто подсознательные. Ну, в самом деле, спроси меня
кто-нибудь, отождествляю ли я личность актера с внутренним обликом
сыгранных им персонажей, и я, конечно, уверенно дал бы отрицательный ответ.
Но ответ этот был бы чисто умозрительным. А в глубине души (как, наверное, и
во многих других, столь же мало искушенных в тайнах высокого искусства
душах) сидела, оказывается, во мне неосознанная склонность прокладывать некие
связи между актером и его персонажами, особенно если актер был такой, как
Бернес: яркий, талантливый, запоминающийся, а исполненные им роли — все-таки довольно близкие по своей тональности.
Вообще говоря, эта зрительская иллюзия общеизвестна. Многие актеры в
своих статьях, интервью, на встречах со зрителями немного смущенно сообщают:
— Я не совсем такой (такая), как мои герои. .
Но к Бернесу слова не совсем такой решительно не подходили.
Он был — совсем не такой.
Речь шла не просто о несовпадении, а о резком контрасте.
Поэтому так и запомнилась мне та, в общем мало существенная, проходная и
для артиста и для всего фильма сцена, с которой я начал свой рассказ (и с
которой, кстати, началась и моя работа консультанта в этом фильме). Пока
трещала кинокамера, перед нами был спокойный, очень уверенный в себе, прошедший огонь, воду и медные трубы старый воздушный волк Ануфриев. А
сразу после команды «Стоп!» — полный антипод означенного волка — нервный, усталый, не очень здоровый (тогда большинство его коллег считало, что скорее
мнительный), делающий трудное дело и не скрывающий, что ему трудно, человек.
Почти все запомнившиеся нам персонажи Бернеса принадлежали к категории
так называемых железно-
503
волевых. Реже — иронично-волевых. Ко всякого рода опасностям и жизненным
невзгодам они относились с великолепным пренебрежением, а из столкновений с
неблагоприятными обстоятельствами неизменно выходили победителями. Едва
ли не единственное исключение—летчик Сергей Кожухаров в «Истребителях» (за
эту роль авиаторы прочно признали Бернеса «своим»). Но и Кожухаров встречает
свалившееся на него несчастье — слепоту — сдержанно, твердо, без бурных
проявлений отчаяния.. Так что в общем и он оказывается человеком железным.
Ближе узнав Марка Наумовича, я увидел, насколько диаметрально
противоположен по характеру этим персонажам был он сам. Насколько
эмоционален, переменчив в настроениях, легко раним, внутренне незащищен от
всякой бестактности, грубости, несправедливости!. Особенно от
несправедливости. Ее он воспринимал каждый раз (а таких «разов» было, к
сожалению, не один и не два) по-новому остро, болезненно, как говорится — с
немалой потерей нервных клеток.
Единственное, что в известной мере компенсировало душевную
незащищенность Бернеса, было в высокой степени присущее ему чувство юмора.
И, в частности, юмора, обращенного на самого своего обладателя. Правда, эта
последняя, бесспорно высшая форма проявления упомянутого человеческого
свойства иногда срабатывала у Марка Наумовича не в тот момент, когда это
более всего требовалось — так сказать, непосредственно вслед за «внешним
раздражителем», а с запозданием — от нескольких минут до нескольких лет. Но
так или иначе, о своих невзгодах, оставшихся позади, он почти всегда
рассказывал в тоне, который я назвал бы ворчливо-ироническим.
Через много лет после нашего первого знакомства — примерно за год до
своей преждевременной смерти — Марк Наумович поделился со мной