Избранное в двух томах

Галлай Марк Лазаревич

недостаточно убедительный и, во всяком случае, не оправдывающий многих

лишних потерь, неизбежных для нас в

482

ходе наступления, начатого ранее запланированного времени и, следовательно, не

в полной мере подготовленного. Тем более, с учетом еще очень свежей в нашей

памяти истории бесконечных проволочек с открытием союзниками второго

фронта, что делало соображения «верности союзническому долгу» совсем уж

мало впечатляющими.

Казакевич выслушал

меня (он вообще обладал не часто встречающимся

свойством: умением выслушать собеседника не перебивая, до конца, даже когда

имел готовые убедительные возражения) — и заметил, что я был бы прав, если

бы наше отвлекающее наступление было действительно продиктовано одними

лишь соображениями союзнического долга. Но, по его мнению, наши

руководители старались на последнем этапе войны сделать все возможное, дабы

предотвратить заключение сепаратного мира между нашими союзниками и

Гитлером. И в этом смысле оказание безотлагательной помощи войскам

союзников, которые в Арденнах хлебнули лиха полной мерой, диктовалось и

нашими собственными интересами. . Не будем сейчас вновь обсуждать этот

вопрос по существу — наверное, в свете известных сегодня фактов тут возможны

разные точки зрения. Но умение моего собеседника рассматривать события шире

и глубже, чем, казалось бы, диктовалось объемом имевшейся официальной

информации, проявилось в том разговоре весьма наглядно.

Другой запомнившийся мне — более того: поразивший меня — разговор с

Эммануилом Генриховичем касался Китая и перспектив наших взаимоотношений

с ним. Казакевич предсказал, что взаимоотношения эти могут стать со временем

не только небезоблачными, но даже прямо конфликтными.

Не скрою, что подобный прогноз показался мне совершенно

неправдоподобным. Спорить со мной Казакевич не стал, только по поводу

последнего моего замечания сказал, что когда-то христианские государства тоже

начинали вооружаться, имея в виду исключительно грядущие бои с неверными..

Следует помнить, что разговор, который я сейчас вспоминаю, состоялся во

времена, когда трудно было включить радио, чтобы в репродукторе не раздалась

песня «Москва — Пекин», а от пограничного вооруженного конфликта на

острове Даманском нас отделяли еще многие годы. Жаль, что никогда не сможем

мы услышать

483

мудрые комментарии Казакевича по поводу происходящего в наши дни явного

улучшения советско-китайских отношений, да и вообще всего нового (и весьма

обнадеживающего) в жизни.

. .Когда я, неожиданно для самого себя, в возрасте вполне зрелом, вдруг

взялся за перо и написал первую свою книжку воспоминаний-размышлений об

увиденном за годы работы летчиком-испытателем, то решил последовать советам

общих знакомых и показать рукопись Казакевичу.

Интересно, что в отличие от многих рецензентов и редакторов он не стал

цепляться к мелочам (типа: здесь у вас длинная фраза, а в этом абзаце дважды

повторяется слово «который»). И сам в связи с этим заметил, что в некоторых

местах хотел было сделать редакционные замечания, но решил воздержаться от

них, чтобы не нарушать индивидуальности речи автора. Зато единственное

принципиальное замечание, которое он высказал, — избыточность фактов в

ущерб размышлениям — было очень веско, и в дальнейшем я старался всегда

иметь его в виду.

Но одними советами Казакевич не ограничился. Кроме всего прочего, он

был, что называется, «деловым человеком» (чему, вообще говоря, удивляться не

приходится, если вспомнить всю его не только литературную, но и военную

биографию). А посему, в принципе одобрив рукопись, он тут же предпринял

вполне конкретные шаги к ее дальнейшему продвижению — рекомендовал

своему другу А. Т. Твардовскому для публикации в «Новом мире».

Мне представляется, тут проявилось многое, очень для него характерное: и

бережное, уважительное от-» ношение к литературной индивидуальности

начинающего литератора, и стремление к тому, чтобы за деревьями увидеть лес, и та же деловитость.. И еще одно, наверное, не последнее для характеристики

Казакевича. Когда я, расхрабрившись по ходу этого, во всех отношениях

приятного для меня, разговора, заметил: «А знаете, Эммануил Генрихович, мне

ведь поначалу, когда я вам принес рукопись, показалось, что вы этим не очень-то

довольны, даже вроде бы раздосадованы?» — он ответил: «Был недоволен.

Верно. Знаете, сейчас ведь столько графоманов развелось: все пишут, кому не

лень. Да мало того, что пишут, — печататься хотят!.. Вот я и подумал: хороший

человек, а

484

ведь, наверное, придется ему выкладывать, чтобы бросал это дело, не надеялся..

И раскрывал вашу рукопись, будто горькое лекарство нужно принять. .»

Да, говорить неприятные вещи людям в лицо он умел. Это было известно.

Но, оказывается, поступать так бывало для него не всегда эмоционально просто.

И все же, просто там или не просто, но кривить душой — пусть из самых

гуманных побуждений, — когда дело шло о литературе, он не мог! Назвать в

подобной ситуации черное белым или белое черным очень уж противоречило бы