Избранное в двух томах
Шрифт:
поздно обязательно постараться донести эту мысль людям, в возможно более
убедительной, действенной, если можно так выразиться, самой «многотиражной»
форме.
* * *
Евгений Иосифович Габрилович в книге «О том, что прошло» очень точно
охарактеризовал довольно распространенное в жанре воспоминаний направление:
«медовые мемуары».
Так вот — Симонов в таких мемуарах не нуждается.
Я не знаю человека, который в своей жизни никогда не бывал
Бывал не прав и Симонов. Иногда настолько не прав, что сам до конца дней
своих не смог забыть об этом.
Но — и в этом он отличался от большинства — он умел учиться у жизни.
Умел делать выводы из ошибок — чужих и своих собственных (последнее, как
известно, часто бывает труднее). Умел, поняв, что был в чем-то не прав — тем
более, крупно не прав, — так прямо, во всеуслышание сказать об этом, как, пожалуй, никто другой из известных мне людей.
Пятидесятилетие Симонова отмечалось в Центральном Доме литераторов.
Большой зал Дома был битком набит, люди стояли в проходах, многие, кому не
хватило места, слушали в соседних помещениях радиотрансляцию юбилейного
вечера. Не хватало разве что
473
конной милиции. Широкая популярность писателя проявилась в самом что ни на
есть явном виде.
Вечер шел так, как положено: по адресу юбиляра произносились речи —
серьезно прочувствованные и полушутливые, подчеркнуто почтительные и
подчеркнуто фамильярные (в которых сквозило: «Вот с каким человеком я на
короткой ноге!»), но все без исключения — на то и юбилей — предельно
восхвалительные. Как правило, юбиляр в такой обстановке приходит в умиленное
состояние духа и начинает казаться самому себе — не зря ведь люди говорят! —
этаким ангелом без крыльев.
А Симонов, когда дело дошло до его ответного слова, встал и сказал, что он, конечно, очень признателен всем выступавшим за произнесенные ими добрые
слова, но сам отлично знает, что поступал в жизни не всегда безупречно. Есть
поступки, о которых он глубоко сожалеет. Разумеется, и в будущем он, как
всякий человек, не застрахован от ошибок. Но чего — он обещает — не будет
никогда, это чтобы он пошел против своих собственных убеждений.
Я, разумеется, не помню сейчас слов, сказанных тогда Симоновым, текстуально, но смысл их забыть невозможно. И надо было видеть и слышать, какой овацией встретил их зал! Психологически такая реакция, мне кажется, объяснима: присутствуя на юбилейных собраниях и слушая то, что на них
обычно говорится, мы где-то в глубине подсознания все время вносим поправку
на «юбилейность» происходящего — чувствуем, что в действительности не такая
уж сплошь розовая биография героя торжества. А тут откровенные, выстраданные-
возможностей для последующих «послеюбилейных» коррективов.
Пришлось мне впоследствии слышать — правда, от одного только человека
— и такое мнение, что ответное слово Симонова на этом вечере шло «не от души, а от ума». Понимал, мол, он сам, что есть в его биографии не лучшие страницы, которые участники вечера так или иначе хорошо помнят, независимо от всех
юбилейных славословий; вот и решил он, умница, сам пойти «навстречу
опасности», чтобы таким ходом лучше нейтрализовать ее.
Не могу с такой позицией согласиться. Во-первых — и это, наверное, главное
— слова Симонова на
474
том вечере прозвучали предельно искренне. Думаю, что, давно зная его, малейшую фальшь, будь она в этих словах, я бы обязательно уловил. Во-вторых, если уж говорить об уме, то не так-то это плохо, когда ум — особенно ум
незаурядный — направлен у человека на бескомпромиссную объективную оценку
своих суждений и поступков. Такая направленность ума не может не отложиться
и на душе. И, наконец, в-третьих — прожив после того вечера еще без малого
полтора десятка лет, Симонов ни разу не дал повода усомниться в том, что
сказанные им слова — не только слова. Как говорится, практика — критерий
истины.
Впрочем, стремление и умение Симонова говорить прямо и откровенно в
любой, самой широкой аудитории проявлялось неоднократно.
Мне в связи с этим запомнился другой вечер, о котором я уже упоминал, — в
подмосковном городе Жуковском. Любители книги (как их сейчас называют —
книголюбы) этого давно ставшего родным для меня города, в котором я
проработал почти всю свою сознательную жизнь, попросили меня вытащить
Симонова на встречу с его читателями-жуковцами. Симонов неожиданно легко
согласился, и вечер в переполненном (конечно же, переполненном) городском
Дворце культуры состоялся. Как всегда в подобных случаях, выступали читатели
— выступали иногда интересно, иногда не очень, а порой даже наивно, но —
характерная подробность — слушал их Симонов очень внимательно, я бы сказал, подчеркнуто уважительно и даже делал пометки в записной книжке. Потом он
читал стихи — читал много, без спешки, охотно исполняя просьбы прочитать то
или другое стихотворение. А потом началось самое интересное: Симонов отвечал
на записки. Отвечал, как я уже говорил, очень свободно, раскованно, с
подкупающей прямотой. Помню, среди записок была одна, автор которой
спрашивал, почему Симонов, переиздавая свои книги, более не включает в них