Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки
Шрифт:
А тогда, после войны, молодцеватый офицер-фронтовик, не успев вдоволь нагоститься в кержацкой глуши, поехал в Москву учиться на поэта. И простодушно опоздал, как опаздывал всю жизнь, разобраться толком с важными и насущными делами: прием в Литинститут был уже закончен, курс набран. Но хмель войны и Победы еще не выветрился из головы, и он сумел пробиться к самому Фадееву. Седовласый красавец генсек от литературы выслушал суховские стихи и написал ему две записки: одну в бухгалтерию Литфонда, другую институтскому ректору. Так Федор Сухов стал студентом. А двести литфондовских рублей на радостях благополучно пропил с Костей Ваншенкиным и другими фронтовиками. Легендарные
В Сталинград Сухов попал не по щучьему или партийному велению, а по собственному хотению. Как обладатель красного диплома он имел право на выбор любого полюбившегося ему города на территории необъятного Союза. И выбрал наш город. Потому что город боевой, потому что здесь одна за другой шли грандиозные стройки, потому что, наконец, он стоял на Волге, которую Сухов первым назвал голубой улицей России. А в сопроводиловке ему написали: «На укрепление Сталинградской писательской организации».
Каким образом мог укрепить Федор Сухов писательские ряды, одному богу известно. Во всяком случае, стихов и поэм о Волго-Доне и Гидрострое, чем козыряли тогда практически все советские поэты, он не сочинил, он просто долгие годы негласно был поэтической совестью Волгограда, неподкупной, далекой от официальных воззрений и вероучений, а посему не сообразовывался с социалистической действительностью города-героя.
Его книги чисто лирических стихов, изданные в 50— 60-е годы («Поспевают ягоды», «Голубая улица», «Моя жар-птица», «Малиновый звон», «Лепестки»), имели устойчивый успех у читателя и несравненный у молодых поэтов. Для нас было истинным открытием, что любить Родину можно не за ее великие свершения на благо всего прогрессивного человечества, ныне оказавшиеся весьма сомнительными, а любят Родину за ее дожди и ведра, снег и траву, слезы матери и счастливый смех любимой, за горестное счастье когда-нибудь упокоиться на ней. Многие глазами Федора Сухова впервые увидели ее первозданную красоту и за это нарекли его уважительным именем Мастер.
Поэтом с головы до пят Федор Григорьевич был даже в житейском смысле. В его волгоградской квартире, кроме двух продавленных диванов, щербатого письменного стола и ворохов книг, рассыпанных по всем углам и дешевым этажеркам, ничего не бросалось в глаза. Даже обыкновенный снеди. Сам хозяин вполне обходился хлебной коркой и крутым кипятком без малейших признаков заварки.
Он лежал в продымленном насквозь кабинете на своем знаменитом громогласном диване среди синих, раскиданных куда попадя томиков Льва Толстого, прихлебывал из замурзанной железной кружки голый кипяток, сощуривал куда-то в потолок мудро-красноватые веки и округло-женственным, как бы окающим почерком записывал обязательно в толстую общую тетрадь пригрезившиеся стихи:
Просыпаюсь вместе с петухами,С пастухами на ноги встаюИ хватаю жадными рукамиВодяную скользкую струю…Лукавил иногда поэт, ибо часто ложился спать, когда петухи только просыпались, коротая ночь за писаниной или в спорах за жизнь с забредшими на огонек добрыми приятелями.
Как ни странно, одним из первых литераторов Федор Сухов стал ярым пацифистом. Он напрочь отрицал героику воины, справедливо признавая за ней только разор и горе, не называл поверженного врага нечистью, презирал нашу тогдашнюю литературу за ложь. Даже знаменитый рассказ Шолохова «Судьба человека» прилюдно на литературных выступлениях и встречах называл слабым, ввергая в страх и ужас любое начальство. И это свое, пожалуй, какое-то «почвенническое» восприятие войны в форме монолога-плача он с большой силой отобразил в поэме «Былина о неизвестном солдате».
Опять же неожиданно для многих на только что объявленном конкурсе имени Фадеева за лучшее произведение на военно-патриотическую тему суховская «Былина» завоевывает первую премию. Чтобы всяческое отрицание войны премировалось и получало всесоюзное признание, этого в городе-герое бдительные патриоты простить не могли. Рассыпали уже набранную к пятидесятилетию поэта книгу его избранных стихов, устроили постыдную проверку воспитания суховских детей, которые росли возле него подобно вольной бурьянной траве. Словом, под длительным нажимом, но как бы втихаря выдворили Сухова от нас вверх по Волге-матушке, к счастью, на родину, в Горький, который он задолго до перестройки устно и письменно всегда называл Нижним Новгородом.
Практически же Федор Григорьевич последние годы проживал в родном Красном Оселке этаким неприметным, но свойским для всех соловьем – лесным будимиром. Я неоднократно гостевал на «перевернутой лодке горы» этого села, хорошо помню дом родителей поэта, так осязаемый в его прозаической летописи «Горицвет». Помню и хозяина дома Григория Петровича – великого труженика и молчальника, его узловатые, темные, с синеющими ручьями жил могутные руки, постоянно что-то строгающие, чинящие иль плетущие, очень красноречивые руки.
А с Марьей Ивановной, матерью поэта, я и за чарочкой всякого винца сиживал, песни ее протяжные да тоскливые слушивал, сам с нею в лад потанакивал. Думаю, свой песнословный талант в первую очередь Федор Сухов взял от родимой матушки, одну речь которой слушать было истинным наслаждением.
В селе к поэту относились с любовной усмешкой, немножко как к юродивому или к святому, занятому каким-то колдовским непонятным делом, требующим ежедневно пропадать в лугах, полях и еще тенистых нижегородских лесах, нежели в пивной или в колхозном правлении. Уважали за то, что, несмотря на великую грамотность, он никогда не смеялся над Богом, внутренне всегда оставаясь старообрядцем, первым из российских литераторов будучи фронтовым коммунистом, вышедшим из партии. Поэтому и захоронили земляки своего поэта на старообрядческом кладбище с соблюдением всех дониконианских обычаев в полном согласии с его пожеланиями.
Мы не раз бродили с Федором Григорьевичем по его любимой округе, любовались в селе Лысково запущеннной усадьбой князей Грузинских, описанной в известной повести Мельникова-Печерского «Старые годы». И часто поэт делился грустной заветной задумкой написать о своем крае, своем роде, своем детстве давно манившей его прозой, да то стихи, полыхавшие в нем поздним осенним пожаром, то бестолочная жизнь все мешали…
Связей с нашим городом он не порывал, в последних своих путешествиях старался всяческим образом заехать в Волгоград, посумерничать вволю с друзьями и учениками, которых здесь больше, нежели где бы то ни было. О нем уже слагались были и небылицы, с которыми, даст бог, мы когда-нибудь познакомим читателя.
За десять дней до смерти поэта я получил из его рук в Нижнем Новгороде уже отделанную и собственноручно им перепечатанную первую часть изумительной хроники «Горицвет» с ее неповторимыми героями и чудесным, словно бы освещенным изнутри языком, которую напечатал в недолгом волгоградском журнале «Нива». Это казалось прощальным приветом всем тем, кто знал, любил и навек будет помнить своеобразное и единственное в своем роде явление русского духа и природы – Федора Сухова. 1997