Избранное
Шрифт:
Дождь усилился, и она пожалела, что не села в трамвай. Но в трамвае было бы плохо думать — толкались. Она пошла немного быстрее, но скоро забыла о дожде и только время от времени вытирала мокрым платком мокрые щеки.
«Ничего, только бы папа поправился, а все остальное отлично!»
«Что же Дима? Может быть, это для него даже лучше. А если нет…» И она подумала теми же словами, которыми Казик сказал про своего отца: «Ну что мне с ним делать?»
Она вспомнила, что Варвара Николаевна явилась к ним в простом темно-синем платье, — без сомнения, она нарочно оделась так скромно. Она поцеловала ее
До дома было уже близко, но она устала и на Зоологическом села в трамвай. Запах мокрой одежды был так силен, что она хотела вернуться на площадку, но уже поздно было, бабы с кошелками набились у Ситного рынка. Теперь думать нельзя было, но она успела еще вспомнить про этого студента, с которым ее познакомил Щепкин. Сердитый студент! И, наверно, врет, что давно ее знает. Нет, не врет! Мальчишек всегда был полный двор, и она каталась с ними на коньках, играла в снежки и дралась. Но который?
Один мальчик, суровый и смуглый, вдруг появившийся во дворе, еще когда она была в первой ступени, и объявивший всем девчонкам бойкот, припомнился ей, и она решила, что это был Карташихин. Его немного боялись и уважали. Потом все девчонки влюбились в него. Он ходил, надвинув кепку на лоб, и ни с кем не здоровался…
Она не очень удивилась, подойдя к дому и увидев его наяву, а не в воображении. С каким-то маленьким, черным и быстроглазым он стоял у решетки сквера, и маленький сказал быстро: «Ну, прощай!» — как раз когда она прошла мимо. Несколько секунд она шла, слыша за собой шаги Карташихина и чувствуя, что он на нее смотрит. Потом обернулась.
— Долго же вы добирались до дому!
— А я еще в институт заезжал, — возразил Карташихин и догнал ее.
— Вы в каком?
— В Медицинском, а вы?
— Я в Технологическом. Знаете, я потом вспомнила, что в самом деле мы когда-то встречались. Вы — тот мальчик, который объявил всем девчонкам во дворе бойкот только за то, что они девчонки.
Карташихин засмеялся.
— А вас укутывали в двадцать платков, и вы однажды тихонько сняли их в нашем подъезде, положили под лестницей и прикрыли газетой. Я видел. Потом — у вас было любимое место между ящиками, за мебельным сараем, вы туда забирались с другими девчонками и шептались. Видите, я все знаю, А потом мне про вас рассказывал Трубачевский.
Машенька опустила голову. Ничего особенного не представляла собою ложбинка вдоль тротуара, но она некоторое время следила за плоской струйкой воды, которая по ней катилась.
— Вы с ним знакомы?
— Много лет, еще со школы. Кстати, куда он девался? Ведь он у вас каждый день бывает?
— Да, бывает, — тихо сказала Машенька.
Карташихин искоса посмотрел на нее, на мокрую прядку волос, на пушистый, круглый, порозовевший овал щеки под соломенной шляпкой — и ничего не сказал. Да и поздно было. Они стояли у ее подъезда.
На другой день он снова поехал к Щепкину — и не застал его дома. Старый архивист в мышином халате, из-под которого видна была
Вечером он был в баре. Тот же швейцар с челюстью стоял у вертящейся двери, лампочки под голубыми абажурами горели на столиках, лохматый дирижер размахивал длинными руками и вдруг начинал играть на кларнете. Карташихин поднял глаза: заспанная, засыпанная пудрой девица сидела за тем столиком на антресолях и с пьяным любопытством рассматривала своего кавалера.
Карташихин заказал пиво, но не стал пить. Он нашел себя в зеркале и, нахмурившись, долго смотрел исподлобья. У него голова кружилась от злобы. Он дал себе слово, что с этой минуты забудет о ней.
Заикин из бюро Пролетстуда засадил его за статью для «Красного студенчества». Он писал ее медленно и вяло… «Если бы академика и общественность были в действительности непримиримы… Если бы наши втузы подготовляли не только специалистов… Если бы… если бы…»
Если бы Лев Иваныч был в Ленинграде, он бы все рассказал ему, и все — как в детстве — стало бы очень просто. Но Лев Иваныч был далеко — на Кавказе.
«…Если бы подготовка социалистических специалистов падала только на комсомольские и партийные организации…» Он писал статью у окна. Небо было низкое, облака бродили, как мысли, сонные и неверные. Положив перо, Карташихин долго следил за их медленным, меняющимся движением. А что, если поехать к нему?
Он давно собирался зайти к Трубачевскому, с которым не виделся добрых полгода. Это не было настоящими угрызениями совести — то чувство, с которым он время от времени вспоминал о нем. Но к понятию «совесть» это чувство имело некоторое, хотя и отдаленное, отношение. И нечего было доказывать себе, что он ничуть не виноват перед своим — еще так недавно — самым близким другом! Раннее летнее утро вставало перед ним, шумная компания, ломившаяся в ворота, и среди этих людей, нарядных, пахнувших вином и духами, — Трубачевский, под руку с женщиной, красивой, но чем-то похожей на крысу.
Он не стал звонить ему, пошел наудачу — и застал, хотя и «на отлете», как сказал, робко улыбаясь, обрадовавшийся ему старый кларнетист.
В новом костюме, свежевыбритый, бледный, рассеянно тараща глаза, Трубачевский быстро ходил по своей комнате из угла в угол. У него горели щеки, хохлы на затылке торчали встревоженно, недоумевающе, и, судя по тому, как он уставился на приятеля, рванувшего дверь и остановившегося на пороге, он был за тридевять земель от всего земного в эту минуту.
— Узнаешь? — улыбнувшись, спросил Карташихин.
— Ванька!
Добрых полчаса они ругали друг друга. Впрочем, ругал главным образом Трубачевский. Ну хорошо, новые друзья, институт, какая-нибудь особа женского пола — все это понятно. Но неужели не нашлось десяти минут, чтобы зайти или хоть позвонить? Нет, Ванька — подлец, теперь это для него совершенно ясно.
— А ты?
— И я, — охотно согласился Трубачевский. — Ну, рассказывай!
— Не о чем. Был в лагерях, теперь собрался к Льву Иванычу. Поехали?