Избранное
Шрифт:
— Выбрали? — почти равнодушно спросил он.
— Да, я выбрал, — твердо отвечал Трубачевский.
— И не страшно?
— Нет, мне нечего бояться.
— Как сказать!
— Это все ложь, — быстро возразил Трубачевский. — Вы обыкновенный вор и ничего больше. Верните бумаги, которые вы украли.
Устало и снисходительно Неворожин развел руками.
— Дорогой Трубачевский, прошу вас об одном: помните, что я сделал для вас все, что мог. Пусть будущие историки отметят это в своих анналах. А теперь, что бы ни случилось, пеняйте на себя.
—
Неворожин прошелся по комнате, вынул портсигар, закурил.
— Бауэр знает, что вы поехали ко мне?
— Нет.
— Очень хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы Сергей Иваныч плохо обо мне думал. Тем более что вовсе не я взял у него все эти автографы и акафисты. Это сделал Дмитрий — и несмотря на то, что я просил его этого не делать. Но он влюблен, ему нужны деньги. Не все так терпеливы, как вы, — добавил он, быстро улыбнувшись. — Напомните — что там было?
Трубачевский перечислил пропажи.
— К сожалению, всего этого я уже не могу вернуть вам. Письма Пушкина давно проданы, а листок из Кишиневского дневника в антиквариате. Здесь у меня только «Пандекты Никона Черногорца» и несколько частных писем к Сергею Ивановичу, которые Дмитрий случайно и в спешке прихватил. Вам придется подождать. Или, может быть, вы приедете завтра?
— Я предпочитаю ждать.
— Но это должно занять не меньше часа.
— Неужели вы не понимаете, что я не могу явиться к нему до тех пор, пока не принесу все, что пропало из архива?
Неворожин с недоумением качнул головой и достал из книжного шкафа «Пандекты».
— Вот, возьмите! И запаситесь терпением. Мне нужно побриться, одеться, доехать до Литейного и вернуться обратно. Почитайте Никона Черногорца, у этого монаха есть чему поучиться. Или, если хотите, я познакомлю вас с моими хозяевами — очень милые люди!.
— Благодарю вас, я найду, чем заняться, — высокомерно возразил Трубачевский.
Неворожин поклонился и вышел. Должно быть, он не стал ни одеваться, ни бриться, потому что не прошло и пяти минут, как его голос послышался за стеною (он что-то быстро сказал по-немецки), выходная дверь хлопнула, старческие шаги прошаркали по коридору, и все стихло.
«Пандекты» были положены в портфель и туда же после мгновенного колебания — заглянуть или нет? — отправились частные письма. Потом началось ожидание. Без сомнения, что был самый медленный час в его жизни. Он переоценил свои силы.
Несколько минут он по привычке перебирал в памяти разговор и нашел, что держал себя превосходно. Ни одного лишнего слова! Собственная храбрость немного пугала его.
Потом он принялся осматривать комнату: низкие, мягкие, покрытые чехлами кресла стояли в фонаре, образованном тремя высокими окнами. Фотографии были старинные, в бархатных рамках, бархатные альбомы с застежками лежали на круглом столе, покрытом бархатной скатертью с кистями. Пейзаж — венецианские каналы — висел над пианино, разноцветные корешки переплетенной
Но, заглянув за ширму, отделявшую угол с куском окна, Трубачевский понял, в чем дело: узкая походная кровать стояла за ширмой, портрет девочки, как икона, висел над изголовьем. Сходство с Неворожиным было необыкновенное — тот же низкий решительный лоб с немного вдавленными бледными висками, те же глаза — вежливые, но как бы лишенные всякого выражения. Больше здесь ничего не было. Кровать, портрет, чистая, пустая стена да ночной столик, на котором лежала книга, — жилье человека одинокого, властного и неприхотливого.
Трубачевский перелистал книгу. Это была «Легенда о великом инквизиторе» Розанова.
«Нет, это больше чем обыкновенный вор, — подумал Трубачевский, — и, может быть, совсем другое».
Он поднял глаза от книги и прислушался: шорох раздался за дверью. Он тихонько положил книгу на место и вышел из-за ширмы; шорох утих. Это было забавно и помогло скоротать время. Дважды он заходил за ширму, и сразу за дверью начиналось движение. Он остался немного дольше, чем прежде, и дверь приоткрылась, белый фартук мелькнул. За ним следили, и притом весьма откровенно…
Тихо было в доме, только за стеной негромко и однообразно, как в бессонницу, стучали часы. Летний комнатный день был в разгаре, мебель стояла сонная, душная, пылинки, освещенные солнцем, все опускались и опускались.
Трубачевский сел в кресло. Он наконец почувствовал, что смертельно устал. Он чуть не заснул, закинув голову и уставясь в потолок, на котором дрожали солнечные зайчики от граненых стеклышек люстры.
Но вот часы пробили пять раз. Выходная дверь хлопнула внизу. Он вскочил, прислушался — и не услышал ничего, кроме стука своего сердца. Прошло уже полтора часа, а Неворожин все не возвращался…
Давно уже были испытаны все известные способы ожидания: комната была измерена в длину, в ширину и по диагонали. Дважды дано было (и дважды нарушено) честное слово — ждать еще не больше пяти минут. Неворожин был изруган — сперва шепотом, потом вполголоса, чтобы слышала эта старая кляча, которая следит за ним через замочную скважину!
Движение солнца было измерено: в двадцать минут оно передвигалось на одну полоску паркета. Осталось только четыре полоски, рассеянный свет уже скользил по стене, когда он наконец решился.
— Скажите ему, что я не дождался, — выйдя в прихожую, грубо сказал он хозяйке, — я завтра приду… Впрочем, нет. Сегодня вечером я позвоню ему по телефону.
Старушка кивнула. Ее маленький беленький муж стоял подле и смотрел на Трубачевского, держа ладонь над глазами.
Он почти ничего не ел за утренним чаем и теперь, выйдя от Неворожина, почувствовал голод. Кафе на площади Льва Толстого было закрыто, он зашел в пивную и с порога повернул назад — его вдруг затошнило от шума, от пьяных морд и запаха пива.