Избранное
Шрифт:
— Ты посиди со мной, — сказал Олег.
— Я и буду сидеть, — сказала Зина.
Она поярче вывернула фитиль и стала издали внимательно разглядывать Олегово лицо, напрягая зрачки, словно он сидит где-то далеко в поле, а ветер мешает ей смотреть.
Енька поднял плуг, поставил его и пошел серединой загона. А следом шагала за ним старуха Епифаньева и Калина. Они бросали в отвороченную борозду картошины. И когда приходила пора Епифаньевой набирать в ведро картошку вместе с Калиной, старуха вынимала из-за пазухи бутылочку с какими-то белыми шариками. Она вытряхивала их на ладонь и рассказывала, что этими шариками хорошо душу подкреплять, когда дых немлет… «Я ей, голубоньке врачихе, и говорю: ты отдай мне поболе этих таблеточек, век буду за тебя богу молиться. Нельзя, она говорит мне, их только раз пореденьку. Никоим, говорит, духом, дескать, таблетки эти вредные, много есть их — сердце лопнет враз, как барабан. Вижу, хитрит моя врачиха. Я ей тогда на другой же день и притащила ведерочко картошек прямо ко крыльцу. Вот целу бутылочку таблеток и подала она мне…»
Калина погладила старухину кошку и пошла с ведром за Енькой. Енька и эту борозду провел, завернул к Саньке. Енька здесь прошел пустой бороздой и догнал Калину. Калина поглядывала на Еньку и подбадривала:
— Давай, давай, мужичок. Силушка по жилушкам, поди, поигрывает. Не нам, стареньким, ровня.
— Старенькая, — ухмыльнулся Енька. — Таблеток не ешь, пахать, поди, еще на тебе в самый раз.
— Пахать не пахать… — улыбнулась Калина.
Енька провел еще пустую борозду с другого края и опять зашел со средины. Санька здесь набирала из кучи картошку в ведро. А старуха Епифаньева опять рассказывала:
— Вот, милая, утречком встану, таблеточку-крошеньку изжую, глядишь, и в поле на работу дошла. Таблетку изжевала, глядишь, поработала.
— Подкрепляйся, подкрепляйся, — сказал Енька. — Вон Калине таблетку удружи: дух, говорит, захватывает, тяжко ей.
— У нее, парень, дух-то захватывает, да не тот. Из нее, парень, дух клюкой вышибать надоть.
И старуха зашагала за Енькой.
И так до приближения сумерек Енька ходил под жарким солнцем с плугом, а за ним ходили то старуха Епифаньева, то Санька, то Калина — с ведрами.
Первая отсеялась Епифаньева. Проглотила таблетку и, подкрепленная, отправилась в деревню. Кошка бежала за ней следом. Потом отсеялась Санька. Она тоже взяла ведро на руку и заторопилась в деревню, без таблетки. Выпало дохаживать борозду за Енькой Калине.
Енька пошел последней пустой бороздой. Калина разогнулась, поставила ведро на землю вверх дном и села на него, как садятся верхом на коня.
— Посидим да дух переведем, — сказала Калина.
Енька сел рядом, на землю.
— Чего смотришь? — спросила Калина.
— В землю, что ли, ты растешь? — сказал Енька.
— Я — в землю, а ты — из земли. Кто куда быстрее вымашет, — засмеялась Калина.
Она посидела, пораскачивалась, поднялась, по-мужски сквозь зубы сплюнула и сказала:
— Пошли. Чего сидеть? Ни плетня, ни рубахи не высидишь.
Солнце садилось. В воздухе сильно запахло землей, кто-то грел поля изнутри, и пашни бродили, как тесто.
— Зайди, дело есть, — сказала Калина в деревне.
Енька зашел в ограду.
— Ушат у меня в колодец упал, — сказала Калина. — Вода-то хоть и не питьевая, а ушата жалко. Лезть сама боюсь: баба — она баба и есть.
Енька наклонил журавль и хотел спуститься в бадье.
— Улетишь, — сказала Калина. — Гнилое все: журавль, как косточка, переломится. Заест меня тогда Мария, скажет — сына ухайдакала. Деревня без мужика останется.
Калина принесла из дома веревку и намотала один конец на край колодезного сруба. Другим концом Енька обмотал двойной петлей ноги. Калина ухватилась за веревку и потихоньку стала отпускать Еньку в колодец.
— Не повредись, девки любить не будут, — сказала Калина сверху, и Енька понял, что она улыбнулась.
Пахнуло холодом. Внизу кто-то прыгнул, гулко как в корыто.
Енька засветил спичку. Ушат плавал в воде. В ушате сидела лягушка. При свете спички глаза ее горели будто две иголки. Енька вытряхнул из ушата лягушку. Он надел ушат на голову и крикнул:
— Тяни!
— Чего ты там? Не утонул ли? — спросила Калина.
— А чего?
— Не слышно, будто рот зажеван.
— В ушате я, — сказал Енька и полез вверх. А Калина тянула.
Енька добрался до края сруба. Калина захохотала, постучала пальцами по дну опрокинутого ушата и спросила:
— Ить ты? Кто там? Кто упрятался?
— Я, — сказал Енька.
— А кто ты?
— Черт водяной.
— Если черт, пущу. Лезь прямо в избу.
Она сняла с Еньки ушат, помогла развязать затянувшуюся вокруг ног петлю и усмехнулась:
— Не повредился?
— Жив и невредим, — сказал Енька.
— Посмотрим, посмотрим, — поглядывала в сумерках Калина. — В избе-то все выясним.
— С тебя причитается, — ухмыльнулся Енька, — Магарыч Магарычевич.
— Пойдем, самогонки налью, — сказала Калина, сматывая веревку на локоть. — За работу и приплата.
Она засветила на столе лампу, ушла на кухню и с шумом отворила крышку в подполье.
— Погорюй пока, потом повеселеешь.
Калина вернулась, неся большую бутыль, заткнутую газетой.
Енька сидел на лавке, положив руки на стол и глядя на Калину. Калина резала сало, глубокое, белое. Из глубины надреза сало мгновенно розовело и покрывалось потом. При свете лампы белое лицо Калины тоже порозовело, задышало теплом.
Налила Калина два больших стакана, села напротив, поставила локти на стол.
— Ну как, Ень, выпьем?
— Не захмелеть бы мне.
— С чего это? — притворно озаботилась Калина. — А то смотри, запьянеешь — зашумишь.
Калина подняла стакан, облизнулась и стала пить, сложив губы лодочкой. Енька выпил одним духом, Заел. Сало, твердое как сахар, во рту не таяло. Енька прожевал и осмотрелся. В голову пошел жар, и Калина отодвинулась далеко, будто сидела на другом краю поля.
— Ну как? — спросила Калина оттуда, из-за поля.
— Все правильно, — сказал Енька уверенно.