Избранное

Куранов Юрий Николаевич

Он почувствовал, что вокруг очень много места. Он откинулся к стене и развалил плечи, сознавая, что плечи у него широкие.

— Ты, Калина, богато, как я погляжу, живешь, — проговорил он и вытянул под столом ноги.

— Были б руки, были б ноги, а богатству не избыться, — поглядела на него Калина издали и тоже вытянула ноги. — Бабе, Ень, богатство не порука, житье у нее за пазухой бьется. Еще, что ли, выпьем?

Она налила еще и чокнулась с Енькой. Енька выпил, и Калина приблизилась, а под столом оказалось

очень мало места. Под столом теснились ноги Калины, а свои деть стало некуда.

Енька смотрел на Калину и впервые за весь день заметил, что она в майке. Майка, белая, тонкая, обхватывала грудь.

— Ты, Ень, не торопишься? — спросила Калина.

— Куда мне торопиться, я ведь сам по себе, — сказал Енька, свернул цигарку и закурил.

— Вот в моей избе и табаком запахло, — улыбнулась Калина.

Лицо ее горело как самовар, и даже из-за стола слышался жар этот.

— Ты, Ень, смотри, как вымахал, — покачала Калина головой. — Кто бы подумал, что таким парнем станешь.

Енька курил и рассматривал Калину. Калина замолчала и тоже стала разглядывать Еньку мягкими невеселыми глазами. Енька докурил, раздавил цигарку о стол и опять откинулся к стене.

Калина встала, прошлась по комнате и раскачивалась, как под коромыслом. Потом повернулась, подошла к столу и остановилась возле стола. Она стояла близко и обдавала Еньку запахом жаркого сосняка. Калина обеими руками взяла стол за углы, отодвинула его и села Еньке на колени. Еньке стало тяжело, и он не мог дышать. Глаза Калины не мигали и блестели сухо. Енька почувствовал, что его глаза расширяются и до боли натягивают веки. Калина неторопливо прижала к Еньке гладкое лицо и поползла по его подбородку сухой дрожащей щекой.

В это время скрипнула калитка. Калина замерла. Вдоль ограды ступали шаги. Калина встала, зло поправила волосы, толкнула стол на место. Прошел по крыльцу, по сеням и без стука протиснулся в дверь Бедняга.

— Чего тебе? — сказала Калина, стоя среди комнаты.

— На огонек зашел, — сказал Бедняга ласково и сел к столу.

— Какого тебе огонька? — сказала Калина.

— Всякого. — Бедняга посмотрел на Еньку и подмигнул: — Давай закурим, сперва твои, потом мои.

Енька положил на стол табак и газету. Бедняга свертывал цигарку и ни на кого не смотрел.

— Мне домой, — сказал Енька.

— Куда тебе? — сказала Калина. — Сиди да жди.

— Я пошел, — сказал Енька и вышел.

Он вышел в ограду и пожалел. Он встал среди ограды, не решаясь ни уйти, ни вернуться. Постоял, махнул рукой и ушел за калитку. И принялся он шагать взад и вперед по деревне.

Все избы спали. У Калины свет горел. И Енька каждый раз намеревался свернуть, но не сворачивал. Ночь текла сначала медленно, а потом побежала. А потом у Калины свет погас. И Енька приблизился к калитке и долго стоял, грея дыхание. Взошел

на крыльцо. Дверь на запоре. Постучал. Никто не отозвался. Постучал еще. Ответа не было.

Енька до рассвета сидел на крыльце и уже по росе отправился домой. Дома огонь уже горел. Мать сидела за столом и читала письмо.

— От отца, — сказала она. — Жив он. Воюет.

Мать сидела в одной рубашке. Видно было, что она не спала, а сейчас поднялась, чтобы письмо еще раз перечитать. Енька хотел подойти и взять письмо, но заробел перед матерью, сидящей за столом в рубашке. Он ушел на сеновал, чтобы спать и не спать до полудня и слышать сквозь дрему, как шумно и спокойно дышит невдалеке под тулупом Олег.

9

Олег резал во дворе полено. И рядом лежало еще три полешка, гладких, ровных и сухих. Олег резал и посвистывал. Из дома вышла Мария. Она взяла топор, расколола поленья на тонкие ровные щепки, сгребла их в охапку.

— Олег, дома картошку доокучиваешь, — сказала она, — к Саньке пойди поокучивай. С Енькой пойдете.

— Ладно, — сказал Олег и поднял голову. Он посмотрел на Марию и обиженно сказал: — Тетя Маруся, мне ведь нужны эти полешки были.

— Сказал бы, почем я знаю. Новые найдешь.

— А зачем они тебе? — спросила из-за ограды Наташа. — Вы, парни, куда нынче?

— К Саньке окучивать, — сказал Енька.

— И меня окучивать мамка заставила, — сказала Наташа, входя в ограду. — Давайте вместе. Сначала к нам, а потом туда. Или наоборот.

— Ладно, ладно, — сказал Енька, — жирная будешь.

— Я и так жирная, — засмеялась Наташа, хлопая себя по бокам. — Ладно?

— Ладно, пойдем, — сказал Енька, — сначала к Саньке.

— А ты чего тут мастеришь? — Наташа подошла к Олегу.

— Ничего.

— Потом увидишь, — сказал Енька.

Наташа подняла с земли обструганный кусок полена, повертела его и догадливо сказала:

— Да ведь это нога!

— Нога, — сказал Енька.

— А это еще нога.

— Нога, — сказал Енька.

Наташа разглядывала две небольшие деревянные ноги. Ноги были обуты в валенки, а на валенки надеты калоши.

— А это рука, и вот еще рука, — сказала Наташа.

— Ага, — сказал Олег.

— А чего ты выстругиваешь?

— Разве не видишь, голову выстругиваю.

— Я пойду в избу прожигать, — сказал Енька.

И пошел, забрав руки и ноги, выструганные Олегом из полена.

— Олег, а зачем тебе это? — спросила Наташа.

— Увидишь.

— В куклы будешь играть?

— Ага.

— Как маленький, — сказала жалостливо Наташа.

— Пошел отсюда! — загремел в доме голос Марии.

— Подожди ты, — пробурчал Енька.

— Пошел, пошел! Все чадом задымил, снова занавески придется стирать. И так обкурил все, а теперь чадит. Совесть надо иметь.