Избранное
Шрифт:
1938
Очерки
Северная несрочная
В сумерках проходим острова Ребун и Рисири.
Медленно текут пузыристые волны вдоль бортов.
Прошли льды. Уже играет первая сельдь. Вот-вот хлынут чавыча, горбуша, нярка. На охотских рыбалках давно ищут на горизонте наш дым. А «Хиэйдзан-Мару», вдавленный в воду по самую марку, дымит, не спеша разглаживает воду — грязный железный утюг в шесть тысяч тонн детвейта [122] .
122
Детвейт — водоизмещение.
Он верен договору: девять миль в час, двести шестнадцать в сутки. Девять дней от Владивостока до Ямска, «Северная несрочная» — линия Совторгфлота.
Грузный, как Собакевич, заведующий ямскими рыбалками каждый день на чудовищном жаргоне спрашивает японца-капитана:
— Аната, ваша скоро вези Ямск. Ваша худана работай.
И капитан, моложавый, болезненно тощий — мумия с блестящими глазами, зябко кутаясь в кимоно, любезно отвечает:
— Бухтеярофф-сан… Скоси мо вакаримасен…
Бухтеяров настораживается. Старший, партизан Амура, он до сих пор видит в каждом японце интервента. Положив на стол красные, словно у краба, лапы, он осведомляется:
— Это он про что? Вакаримасен? В двадцатом году забрали они у нас двух заложников, а наши офицеры ихнего с саней сняли. Решили сменяться. Подослали парня… Батальонный тоже такой треской смотрит. По плечу хлопает, гогочет… Вакаримасен… А потом прикрутили парня к стволу в тайге, под носом колбасу повесили — подыхай, падаль…
Безразлично улыбнувшись, капитан идет на мостик. Ночь. Бьют склянки, но северное небо светло. На веревке гудка повис всем корпусом с ребенка ростом двадцатилетний практикант-студент.
Снова нас с мачтами накрывает глухой туман…
«Хиэйдзан» забит вплотную. В его трюмах, душных, глубоких, как шахты, — грузы шести рыбалок. Они лежат слоями: сначала азовская соль, затем двутавровые балки, рыбная тара, ставные невода, квашеная редька японских рыбаков, консервы, костюмы — премии ударникам, и на палубе, опутанные тросами, мерно чокаются бочки бензина.
Над грузами же, на нарах твиндеков [123] в карболовом запахе и табачном дыму — рыбаки. Шестьсот русских, двести японцев с Хоккайдо томятся, играют в карты, домино, рассказывают, поют или спят плотными рядами на нарах. Японцы еще вяжут фуфайки — короткие, толщиной в палец, с красными поперечными полосами.
Половина наших сезонников рыбачит впервые. Население парохода сразу не определить. Твиндек — что кусок вокзальной площади, перенесенный на пароход. Много молодых, крепких ребят, медлительных, спокойных, как волы, на которых они недавно пахали. Они еще с любопытством рассматривают друг друга, неузнаваемые в непривычных резиновых сапогах до паха, лимонных зюйдвестках и широких штанах. Среди молодняка островками бородачи — отцы по возрасту. Они тоже переквалифицируются из землеробов в рыбаков.
123
Твиндек — межпалубное пространство на судне, где находятся грузовые помещения, каюты и т. д.
Молодежь осваивается быстро. Она уже перестала бросать окурки в бункерные ямы, не щупает лебедок и даже привыкает к томящему раскачиванью на мертвой зыби.
Рыбаки постарше еще не оторвались от материка, жадно щупают глазами землю на горизонте и норовят не просыпаться, только чтобы не видеть форштевня, падающего в волны, как в пропасть.
Один, сухой, чернобородый, с пристальными глазами фанатика, хлыстовец с виду, сказал размеренно, точно доставая рукой из бороды застрявшие короткие словечки:
— Сколько твари гуляет… Урожайная, поди, вода.
Он смотрел на море, как на поле озимых.
Но есть совсем неопределенные личности. Они едут за рыбой, как на прииска, — случайные спутники всякой работы, перекати-поле, летящее через Охотское море на рыбалки, с рыбалок на лесозаготовки. Сезонник с лицом церковного регента выразился о неопределенных этих людях философски:
— Отгадай… кто от людей бежит, кто от себя?
А демобилизованный боец ОКДВА — ныне лебедчик — отрубил коротко:
— Ясно, «прочие»…
Есть, наконец, большая группа постоянных рыбаков. Засольщики, икрянщики, тузлучные [124] мастера — все это квалифицированный пожилой народ с высокими ставками, нередко зимовщики, знающие каждую бухту побережья…
Дальний Восток постоянно нуждался в рабочей силе, Камчатка, Охотское побережье особенно. Ежегодно весной сюда завозят тысячи сезонников, в сентябре рыбалки снова мертвы. При постоянных рабочих они могли бы действовать не четыре-пять месяцев, а семь-восемь. К 1933 году Камчатка и охотские рыбалки потребуют сто двадцать — сто тридцать тысяч рабочих. Массовые кочевья за тысячи верст, путешествия рыбацких армий станут невозможными. Выход — переселение. Непрерывка в борьбе за овладение несметными богатствами Севера.
124
Тузлук — раствор соли для икры.
Но это в будущем, а сегодня нужда переросла в голод. На рыбалки берут безо всякой подготовки, без курсов, даже без должного физического отбора. Пользуясь голодом на рабсилу, постоянными аншлагами о вербовке, сюда стекаются те, кому тесно или неудобно на материке: раскулаченные, вычищенные, авантюристы, летуны, рвачи. Здесь до поры до времени спокойнее. Не тормошат, не залезают в прошлое.
В марте этого года Владивосток снаряжал комсомольский плавучий крабозавод. На нем вызвались работать двести комсомольцев, лучших ударников, напористых, дружных ребят. Их провожали на пароход с большой помпой. Еще бы! Они должны были перекрыть японцев, дать двадцать тысяч ящиков экспортных консервов.
Около Владивостока, на Сахалине и Камчатке есть отдельные комсомольские бригады; на Сахалине даже специальный комсомольский промышленный комбинат, но общее число комсомольцев на Охотском побережье чрезвычайно мизерно. Есть рыбалки, на которых за весь сезон не прибавилось ни одного комсомольца. А база для работы и роста огромна.
Мы идем в отдаленные, еще не освоенные районы, и я знаю: среди населения парохода, где немало «прочих», только двое комсомольцев, да и те не рыбаки.
Заведующий тауйскими рыбалками, просматривая списки рыбаков, сказал с большой злостью: