Избранное
Шрифт:
Не удивляйся. Я не был здесь девять лет. Помнишь, как в 1922 году наш эшелон прибыл из Харькова на Курский вокзал? Мы шли из теплушек в обязательные бани. Казалось, после фронта Москва спятила с ума. На Кузнецком — в витринах пирожные, хари в котиковых шапках. По вокзалам — тиф, бредовые ночлежки. Мы с тобой ночевали тогда в Спасских казармах. Ложились в шинелях, в шапках, сверху накрывались матрацами. В окнах была фанера. Политруки читали при свечках.
…Извозчик! Извозчик! Что они у вас, умерли, что ли? Какое такси? Ну, друг, машина не для нас. Я лучше извозчиком. Дешевле? — тебе виднее. Товарищ шофер, везите нас в центр.
Товарищ шофер,
Стеклянное здание — это Госторг. Позволь, а что здесь было раньше? Пустырь или церковь? Не помнишь? Я тоже.
— Тише, товарищ шофер. Бензин дешевле овса. Помнишь, здесь висели подряд плакаты Помгола, Крестьянин в белой рубахе поднял руки. У ног бьется на ветру единственный колос. Тогда мы с тобой участвовали в изъятии церковных ценностей. Замоскворечье. Истерички обоего пола на паперти. Проповедники из охотских лабазов. Тогда тебе щеку стеклом рассекли.
Ты улыбаешься… Ты говоришь, ничего особенного, растем понемногу. Но взгляни наверх. Мне кажется, выросли даже старые дома. Здесь определенно было два этажа. Неужели асфальт до самой Лубянки? Куда же делись фонтан и ворота? Автобус впереди нас, конечно, амовский. А помнишь, в 1923 году Московский Совет купил три английских «Лейланда»? Ведь первые дни они полупустыми ходили.
Уже Свердловская. Не спешите, товарищ шофер. Почему так светло? Ну, Петровка все та же. Помнишь, ЦИТ был какой-то облезлый. Позволь, разве это Рахмановский? Я сюда полгода ходил, ждал вызова на работу. Придешь с утра — у окошка хвостище до двери. В кармане 200 тысяч, а на порцию жареной колбасы не хватает. Дико вспомнить. Такой заводище, как «Динамо», был загружен на 75 процентов своей мощности.
Товарищ шофер, сверните на Садовое кольцо.
Здесь скверы. Почему же так тихо на площади? Где Сухаревка — пестрое знамя спекуляции, отдушина торговой предприимчивости? Где полотняные палатки, обрывки бумаги, рев и свистки, жаровни на тротуарах, шепоток: «Даю — беру червонцы»? Ты говоришь, будет стадион… Наконец-то! Ты забыл, как мы оба болели НЭПониманием. Рынки… Они пакостили город. Они вываливали свои животы на площади, загромождали и отравляли Москву. «Нэпман» — словечко-то и десятка лет не выжило.
Когда партия развязала руки частной предприимчивости, нелегко было оценить всю ленинскую дальнозоркость. Казалось, волна охотнорядцев вырвалась из Зарядья на московские улицы. Спекулянты жирели, как свиньи на отрубях. Они лезли во все поры, строили одноэтажные флигельки, торопливо вешали вывески.
А эти кустари, изобретающие госназвания, «трудовые» артели, конторы, свечные заводики, кожевенные мастерские, «минеральные воды», кондитерские, кафе, чайные с синими вывесками. Артель «Трудовой жернов». Стихи Якова Рацера в «Известиях» о березовых дровах. Черная биржа. Хитров рынок. Колокольные ревы под праздники.
Я забыл спросить тебя, что в Страстном монастыре? Раскулачили? В 1923 году здесь еще монашки шлялись. Иверская тоже тютю. Проедем, дружище, по Тверской. Телеграф. Какая махина! Ты уже забыл, что здесь было? По-моему, какие-то кирпичные развалины и рельсы.
А здесь, на углу, висело объявление: «АРА». Тоже благотворители, с дальним прицелом. Протягивали
Ведь тогда на предприятиях не соревновались. Помнишь, чем приходилось заниматься профсоюзам? Однажды мы шли с тобой по Мясницкой выбрать рубаху. В кооперации не было косовороток. Ты забыл, а я помню. У магазина стояла толпа. Частник, кажется, платил служащим ниже нормы, и профсоюзы поэтому выставили пикет. Целый день торговец сидел в пустом магазине. Он сдался на третьи сутки. Не правда ли, странно?
Какие отвратные гримасы показывал порой нэп! Ведь рядом с Мейерхольдом МОНО держал рулетку. Спекулянты играли с растратчиками. А какой стариной были набиты театры: «Сестры Кедровы», «Гибель Надежды», «Король-арлекин», «Великая Екатерина», «Хорошо сшитый фрак»! И ни одной нашей пьесы, ни одной кинокартины. В 1923 году Билль-Белоцерковский ведь еще не написал «Шторма».
Смешно вспомнить! Какие-то жуки устраивали в Колонном зале диспут на тему «Кафешантан или кабаре как род искусства». Да, Сухаревка дышала нам в лицо. На прошлой декаде я нашел старый номер «Рабочей Москвы». Тогда Москва едва перемахнула за два миллиона. И ты знаешь, в этом номере я встретил забытую заметку Феликса Дзержинского. Он требовал очистить пролетарскую столицу от накипи нэпа.
Иное время — иные масштабы. Из Москвы удалялись только 916 торговцев спиртом, шулеров, валютчиков, ростовщиков, содержателей притонов. Я сохранил эту заметку.
«Жестокий жилищный кризис в Москве и продолжающееся заполнение Москвы социально опасными элементами поставили задачу очищения Москвы и крупнейших центров РСФСР от той накипи нэпа, которая, взамен участия в нормальном товарообороте и производстве, взяла на себя паразитическое использование новой экономической политики.
Во исполнение указаний правительства и наказа вновь избранному Моссовету об освобождении Москвы от элементов, не занятых никакой общественно полезной работой».
…Здесь тоже асфальт. Счастливец! Ты уже забыл о булыжнике. Ты говоришь, направо Планетарий? Жалко, что цейсовский. Ну, а в 1923 году мы с тобой еще смотрели на Марс в телескоп со Страстного бульвара. Двугривенный с глаза.
Что? Вышел бензин? Ничего, мы подождем у колонки.
Что же ты молчишь, дружище? Говорят, бывший АМО переходит на семидесятисильные машины. «Серп и молот» гонит качественную сталь. Это после кровельного железа и гвоздей для подков! А «Фрезер»? Что слышно на «Шарикоподшипнике»?
Мне кажется, у тебя притупились слух и зрение. Смотри, рядом с нами вскрыта мостовая. Ты не замечаешь, сколько новых жил идет под Москвой. У города растут корни. Считай: водостоки в бетонных трубах, канализация, водопровод, телефонные кабели, линии высокого напряжения. Эта трубка поуже, должно быть со светильным газом… Товарищ монтер, что в этой толстой трубе? Теплопроводна? Я тоже так думал.
Но дальше… Продолжим поездку по Садовому кольцу. Иногда очень неплохо оглянуться назад. Что же ты молчишь? Расскажи о Дубровке. Верно, что там целый город? Кстати, сколько населения в Москве, четыре или четыре с половиной миллиона? Забыл, не оправдывайся. Ты невнимательно читаешь газеты и не умеешь расшифровывать цифры. Я следил за Москвой издали, год за годом. Ты говоришь, в городе слишком тесно. Но ты не заметил, как постепенно более полумиллиона рабочих и трудящихся вселились в новые дома. Полмиллиона — это четыре таких города, как Владивосток.