Избранное
Шрифт:
К передовым линиям этого постоянного фронта все время подходят подкрепления: «бюссинги» с кирпичами, кафельными плитками, трубами, серые репы бетономешалок, чадные асфальтовые котлы, сухощавые, корректные деррики и тяжелая артиллерия двутавровых балок.
Их противники тоже принимают подкрепления. Немного кирпича… Немного листового железа, досок, но больше всего олифы, сурика и обоев. Особняки бальзаковского возраста изо всех сил молодятся, закрашивают заплаты и затыкают щели. Иногда, надстроив этаж, они пытаются подняться на цыпочки, меняют крыши, прорубают новые окна и закрашивают старый сурик бледной, сиреневой известью.
Некоторые дома, к досаде их теперешних хозяев, напоминают ощетинившихся собак. На толстых лапах-колоннах эти инвалиды выползают на тротуары и, кажется, готовы тяпнуть за ноги пролетающие мимо машины.
Дома вырывают, как гнилые зубы. Появляются временные пустыри. И даже по запаху этих развороченных площадок видно, как долго, скучно и скверно жили здесь люди. Земля пахнет кислой капустой, портянками, кошками и клопами.
Народный суд 4-го участка занимает один из таких инвалидных домов. Дому время рассыпаться, но его предусмотрительно прошили бревнами насквозь, от выгнутых балок крыши до кирпичного основания.
Трое судей сменяют друг друга в этой скрипучей, наполненной человеческим дыханием коробке. Щелкая пальцами, напевая, спускается с лестницы молодой Ковалев, а навстречу ему уже торопливо идет, расстегивая на ходу пальто, озабоченная Полячкина. Кончает Полячкина, и на готический нелепый стул судьи садится Клавдия Андреевна Табунова.
…Есть суды, разбирающие определенный круг вопросов. Только иски. Только жилищные дела. Суд 4-го участка универсален. Табунова разбирает все, что положено разбирать народному судье: дело о краже приводного ремня, дело о драке на сквере, дело о взыскании алиментов, о бегстве из лагерей…
Старый деревянный особняк суда стоит на Заставе Ильича — одной из самых боевых окраин столицы. Летом здесь не прекращается перебранка колес и булыжника.
Тысячи ломовиков, вытесненных из центра машинами, пробираются к складам, сотрясая дома, тихо проходят пятитонные «бюссинги», проводят на конный рынок покорных, обессиленных меринов.
Здесь трамваи переполнены больше, чем на площади Свердлова, потому что недалеко вокзалы, а еще ближе города социалистической техники: город «Шарикоподшипник», «Динамо», «Серп и молот».
Эти города дают обвиняемых и обвинителей, подсудимых и заседателей. Отсюда выходят соцсовместители: судьи-фрезеровщики, судьи-вагоновожатые — живые представители новых форм правовых взаимоотношений.
Суд в старом доме — только клетка организма, наполненная быстрой кровью социалистического города. И как во всякой здоровой клетке здорового организма, здесь идет жестокая борьба со всякими чужеродными примесями и чужеродными элементами.
Сто шестьдесят вторая статья — это кража. Кража кошельков, гусей из сараев, одной пары валенок, манометра, бочки огурцов или флейты из клубного оркестра.
В этих домах еще много крадут. Человеческие привычки умирают медленнее, чем дерево, камень, даже железо старых домов.
Вор — понятие универсальное. И как бы ни называл свое преступление подсудимый, судья Табунова видит кровное родство жулика, очистившего в один присест кассу универмага, и жулика-кассира, проделавшего эту операцию постепенно.
Люди возмущаются, плачут, усмехаются, поднимают брови, пожимают плечами, разводят руками. Удивительно патетичны и взволнованны бывают порой злостные растратчики. Удивительно по-детски чист взгляд прожженного рецидивиста, и глубокое негодование звучит иногда в голосе матерого спекулянта. Но на маленькую рыжеватую женщину плохо действует сложный арсенал ухищрений. Хладнокровно и точно Табунова продолжает ставить вопросы.
Прежде чем задать вопрос, она прищуривается. Она делается похожей на снайпера, у которого на счету каждая пуля. И подсудимый останавливается, чувствуя, что дальше прятаться невозможно, так просты и точны вопросы, так пристальны глаза маленькой женщины за судейским столом.
— Ну, украл, — говорит грузчик, выбивший топором днище у бочки с огурцами.
— Признаюсь, похитил, но вместе с другими, — вежливо говорит о себе продавец магазина ширпотреба, и в ласковом тоне усатого, остроносого человека чувствуется вор тихий, злостный и опытный.
— Брали-с, — с потугой на прямодушие говорит зав. столовой, потный толстяк в прюнелевых ботинках.
Крадут, берут-с, похищают, умыкают, утаивают, списывают, хапают, очищают, уводят, заимствуют — все это 162-я статья и ее буквенные подразделения.
Но бывает и так: очистив дело от бумажных наслоений и болтовни, Табунова говорит чуть суровее обычного:
— Привлекаетесь по закону седьмого августа.
Тогда кража принимает другой оттенок. Уголовный кодекс откладывается в сторону. Тем, кто украл общественную собственность, не будет пощады: для них есть особый закон.
Молодой рабочий срезал кусок приводного ремня. Если подойти формально, кража грошовая — «хищение из госучреждения». Та же 162-я статья. Но «грошовое дело» перерастает рамки уголовного кодекса, как только Табунова всматривается в обстановку кражи. Ремни на заводе режут не первый раз. Ремни дефицитны. Воры останавливают станки. И кроме того, подсудимый — прогульщик. Это не «кража из госучреждения». Это кража общественной собственности. На заводе ждут сурового приговора за украденный кусок кожи.
…Суд возвращается, и подсудимый, готовый спокойно встретить приговор к трем месяцам принудиловки, слышит:
— Три года трудовых лагерей.
У Табуновой огромные полномочия. Она может дать десять лет, сослать в лагеря, заключить в исправдом, наложить штраф. Но она вдвойне осторожна: как народный судья и как секретарь партийной ячейки, по которому равняются восемь судей. Здесь перегиб ощутительнее, чем в любой отрасли советской работы. Опасно дать в руки леваку грозное оружие — закон седьмого августа. Ведь пытались же некоторые умники за кражу двух огурцов дать пять лет со строгой изоляцией.