Избранное
Шрифт:
Неверное движение, упущенная секунда — кунгас станет на попа, перевернется, а то и просто, с размаху приложившись широкой грудью о берег, сядет дожидаться конопатчиков и плотников.
И вот вал поднимает кунгас, берег несется навстречу галькой, пеной прибоя, кедровником.
Удар. Нет. Якорь, вцепившись в дно, остановил сорок тонн. Два тяжелых конца летят с кормы на берег, навстречу резиновым плащам приемщиков.
Толчок. Валы, уже бессильные, шипя, облизывают смоленые борта.
Когда на кунгасе японцы, хозяйственник спокоен. Сампасэн не станет лагом под волну, не разобьется, чокаясь о борт парохода.
Я видел, как на
Телеграммы с рыбалок оказались точными. Сельдь уже шла саранчой, огромными стадами. На тауйских участках мы стояли почти полмесяца, и за этот срок часть рыбалок выполнила весь план улова.
Каждый татеами (ставной невод) давал по триста, четыреста тысяч штук за выборку. Сельдь не успевали заготовлять, и в засольных чанах не переводилось жидкое трепещущее серебро. Через десять дней уже можно было забрать по рыбалкам триста-четыреста тонн сельди нового улова…
Безалаберная организация труда, отсутствие точки опоры сказывались теперь особенно отчетливо. Не собраны вовремя бочки, запропастились спецовки, мало наплавов, не оборудованы бараки. А главное, текли кунгасы и отказывались работать кавасаки.
Перед отходом мы, двое представителей Совторгфлота, решили отыскать на рыбалках хотя бы одного комсомольца. Выспрашивали среди чистильщиц в бараках, у котлов с тузлуком, на берегу у костров. И всюду либо коротко говорили «нет», либо пожимали плечами.
В Ямск идем налегке. Остался только уголь, от которого отказались на рыбалках. В Нагаеве, отправив «Хиэйдзан» в Хаккодате, пересядем на «Днепрострой».
Оголившийся винт свирепствует за кормой. Сильно болтает. Теперь на пароходе только тридцать пять человек команды.
«Хиэйдзан» зафрахтован на один рейс. Он один из шестидесяти железных утюгов фирмы «Коксан-Ксэн-Кабусики-Кайся», такой же широкобортный, черный, с гигантской красной литерой «А» на трубе, как и остальные. Через день кончается фрахт, поэтому капитан становится приторно любезен. Он просит от Совторгфлота аттестации об отличной работе. Угроза безработицы висит над пароходом. Только в одном Кобе без работы пять тысяч матросов и двести капитанов. Наш будет двести первым. Он чувствует это, хотя в разговорах упорно отстаивает какие-то монопольные данные Японии на просперии. Видите ли, во-первых, всегда можно найти работу в Маньчжурии, во-вторых, остроты кризиса не может быть из сильно развитого чувства взаимопомощи (классовая борьба слабее этого шестого чувства).
Забастовки? Но кто принимает их всерьез? Это мертвые конфликты!
Даже припертый к стене фактами чудовищной безработицы из «Джапан Кроникль» и неоспоримым примером безработицы в Кобе, он пожимает плечами.
— Сару мо кикара отиру [126]
Заглядывая во все корабельные углы, мы видим невеселую матросскую житуху. На двадцать пять человек узкий, как гроб, носовой кубрик. Газет, книг почти нет, хотя все матросы грамотны. В свободное время играют в домино, кости, рассматривают цветные фотографии. На стоянках ловят с кормы камбалу — скромная добавка к обеду. Мясо — только офицерам. Матросам — рис, квашеная редька.
126
И
Вежливость капитана с матросами отменная: учтивые обороты, приставки, но и только. В неслужебное время ни звука…
Между кубриком и офицерскими каютами расстояние в семьдесят футов, в отношениях же — пропасть. Впрочем, это к лучшему…
Офицеры разговорчивы, даже болтливы, но до известного предела.
Они охотно рассказывают о своих похождениях в интернациональных кабаках, спорят о женщинах, охоте и видах на повышение, но ни разу я не слышал бесед на политические темы. Постоянное развлечение — патефон с песенками гейш и японскими фокстротами да сода-виски…
Второй инженер похвастался, что у него дома есть собрание сочинений Ленина (оно свободно продается в Японии), но за всю дорогу я не видел, чтобы инженер читал что-нибудь, кроме самурайских романов в иллюстрированных журналах для женщин. Солидный экономический ежемесячник читает только старший помощник — по выправке бывший военный.
Вместе с офицерами держится студент-практикант — маленький, скромный, как ребенок-пай. На следующий год, если уменьшится безработица, он станет четвертым помощником, а пока, подходя к капитану, студент изгибается вопросительным знаком. За обедом он аккуратно отвешивает офицерам четыре поклона. Это не только японская вежливость. Запуганность, вдолбленная школьная робость перед начальником.
Угроза безработицы заставляет матросов держать язык на запоре. Не многие из них посещали владивостокский интерклуб, но при удобном случае они засыпают вопросами:
— Почему у вас безработных нет?
— Сколько получает второй механик в Совторгфлоте?
— Верно, что советские матросы имеют какую-то акахэйя? [127]
— Что они в ней делают? Танцуют?
Каваками, матрос первого ранга, беспокойный, желчный, откровеннее и смелее других. Он подарил нам карту пятилетки, отпечатанную в Японии, с большим трактористом в углу — такие у нас висят в каждом клубе. Однажды в сумерках мы разговаривали, стоя у каюты второго инженера… Приняв ванну, инженер легонько скулил на флейте. В свободное время Нагано-сан либо играл, либо рассматривал чертеж своего будущего коттеджа. Флейта взвизгивала, Каваками поплевывал в темную воду и вдруг спросил:
127
Красный уголок (яп.).
— Вы знаете историю забастовки на «Вуго-Мару»?
Я знал ее довольно точно, но нарочно сказал «нет», чтобы услышать пересказ японца.
Прошлым рейсом, когда на рыбалки шли первые грузы, забастовали без всяких причин четыре японских парохода. Бастовали и офицеры и матросы, входившие в реформистские профсоюзы. После определенного времени они выключали свет и пар в лебедках, срывая этим выгрузку. Забастовка понятна, если учесть, что сзади шли пароходы на японские рыбалки. Ничиро-гйо-гйо и другим рыбным магнатам важно было успеть захватить лучшие участки моря. По тайной договоренности пароходной компании, рыбопромышленников и профсоюзов пароходы бастовали или саботажничали.