Избранное
Шрифт:
И в то время как море сносит на берег человеческую накипь — авантюристов, рвачей, — в округе голод на работников. Нет тех, чью горячую кровь не остудит Колыма, для кого затопленный невод — оскорбление, срыв путины — позор, кто вырвет у тайги и моря все, чего требует страна.
Нет комсомольцев. Поэтому в желудках, в долбленых стенках сундуков, в поясах уплывает за границу золото, поэтому, когда отъезжающим на материк старателям пограничники дают частые гребни и предлагают причесаться, золотой, ворованный у страны песок сыплется из волос на бумагу.
Нет комсомола, его ударных бригад, и ложатся на дно невода облепленные икрой миллионы сельдей…
Тошно пахнет по берегам забытая горбуша.
На тук, на навоз идет экспортная сельдь. Преет в наслегах пушнина.
В этом году комсомольцы нужны больше, чем когда-либо. В округе заря коллективизации. До последних месяцев в половине сельсоветов пяти огромных районов сидели открытые, наглые в беззаконности кулаки — единственные грамотеи тайги.
В Северо-Эвенкском районе живут еще темпами прошлых десятилетий, измеряя время не часами, а днями, не днями, а неделями.
Чего нагляднее: последней зимой за рекой Коркодоном навстречу партии агрономов вышел белкующий в тайге наместник последнего царя, почти глухой патриарх-казак.
Он потчевал агрономов спиртом и, зная по слухам, что нет царя и губернатора, осторожно спрашивал, «кто ныне ходит в начальниках». Как веселые небылицы заезжих шутников над стариком, слушал рассказы о колхозах и комбайнах…
Прощаясь, этот зубр охотской пущи, живой осколок прошлого столетия, замурованный в тайге, пожаловался на отрыв от руководства. Мертвые исправники плохо руководили им, еще живым холопом губернатора и царя.
— Последние указания изволили заслать в четырнадцатом году… От шестнадцатого июня… Касательно оленьего бою… Засим забыли. Срамота…
Комсомолец-агроном, не выдержав, засмеялся:
— Это же волокита! Чего смотрит РКИ?
Он ответил степенно, не удивляясь и не переспрашивая:
— Судить не смею… Новым чинам представиться не удостоен…
И передал письма на Кубань, новую колхозную Кубань, желтые письма с марками последнего Романова…
…Нагаево быстро вырастает в настоящий центр округа, но стремительный рост его сдерживают связь и транспорт. Они не вяжутся ни с масштабами, ни с темпами работы. Радиостанция установлена недавно, а бухта открыта для пароходов только пять месяцев…
В октябре ледяная пробка забивает Татарское море. Провожая последний пароход, тауйцы просят:
— Завезите свежих газет.
Эти газеты они получат через семь месяцев, а до тех пор, до первого подымающего всех на ноги дыма у бухты, Нагаево лежит как остров на двух морях. Здесь и говорят, и в официальных бумагах пишут вразрез с географией, но подчеркивая свое островное положение:
«Когда я был на материке…»
Работники Цветмета месяцами ломают себе головы над задачами связи и транспорта, где неизменно «дано», что упряжка собак берет пятнадцать пудов, олень — десять, конь под вьюками — пять, а «требуется» в этом году забросить на прииски четырнадцать тысяч тонн оборудования и продовольствия.
В этом году вывозят олени. От Нагаева до Средникана тунгус, кочуя, заезжая чаевать на соседние наслеги, везет грузы два месяца. Перевозка обходится от десяти до восемнадцати рублей с пуда плюс бесхозяйственная постройка нарт по шестьдесят рублей вместо пятнадцати — восемнадцати каждая.
Но уже в следующем году оленей начнет вытеснять завод АМО. Тайгу бьют техникой. Первые тринадцать амовских полуторатонок в дороге. Они сразу сократят пятьдесят две собачьих упряжки или сто пятьдесят шесть лошадей.
Дороги пройдут, срезая мох и корпи, штопая мостами трясины, до Экимчана, с ветвями на прииски Утиный, Средникан, Уруткан. Тогда берег сразу приблизится на сотни сокращаемых скоростью километров.
Скоро в Нагаеве будут встречать самолет линии. Это будет революцией в темпах. А пока люди в кожаном бродят вокруг бухты с шестами и рулетками, прощупывая посадочные площадки.
…Коллективизация началась, и тотчас же тунгусские феодалы-князья повторили волчьи приемы их волжских и кубанских собратьев.
Князья стали ярыми сторонниками коллективизации. Почти все. Сразу.
Хитрейший тихоня, владелец стада в одиннадцать тысяч оленей, Громов, скупщик золота, верткий авантюрист Александров, краснобай Трахалев, безупречно говорящий по-английски Хабаров — все они изменили курс.
Теперь князь за обобществление. Он охотно отдает колхозу свои юрасе, шкуры, тысячи оленей. Больше того: он согласен нести все тяготы административной работы. Колхозным стадам нужны властная хозяйская рука, опытный глаз. Князь отдает их на службу колхозу. Он согласен быть председателем. А согласие князя в районах некорчеванного феодализма — приказ. Пусть не спорит молодежь. Не сажать же председателем нищего пастуха с десятком оленей.
Комсомол в тайге еще слаб, партийцев единицы, а воля князя, царька, первого оленевода, неоспорима. Не разрешит князь — не будет родового собрания, члены рода не выйдут из юрасе.
Эти же родовые собрания несут функции суда — патриархально-кулацкого, открыто классового. Это только маска законности для самодержца-феодала. Своего рода игра в демократию.
Недавно батрак-тунгус подал прокурору жалобу. Родовой суд присудил ему за четырнадцать лет каторжной работы двенадцать оленей. Этот суд узаконивал громовские и хабаровские сделки: пятьдесят белок за кирпич чая, пять лет работы за винчестер, пятьсот оленей за ящик спирта.
До 1931 года Громов был Госторгом, ЦРК, розничной торговлей, судьей, чем хотите для тунгусов. Все снабжение шло через его юрасе. С Громовым делил добычу знаменитый скупщик, якут Александров. «Михаила Петровича», выросшего с великой мукой из бедноты в кулаки, знают за четыреста километров от Нагаева — на Буенде. Он, испытавший на своей шкуре жесткую лапу феодалов, особенно цепок, чуток, эластичен. Александров — виртуоз-скупщик. Он играет на цинге, меняя свежее мясо на золото. Через него же идет и опиум. Грамм на грамм золота.