Избранное
Шрифт:
— Трудно было хоть полсотни ребят наскрести. План-то, я не сомневаюсь, мы перекроем. Не потому, что будут работать как-нибудь особенно. Рыба сумасшедше идет. Тары каждый год не хватает. Сюда бы тройку комсомольских бригад, точку опоры, и план на двести процентов обеспечен.
На его рыбалки ехали десятки лишенцев и ни одного комсомольца.
В среднем, наиболее удобном твиндеке ехала в Ямск группа молодых рыбаков. Они сколотили при погрузке свою артель и с тех пор держались отдельной группой с общим котлом, чайниками и темами разговоров.
Интересна была не вся группа, а ее вожак — рыхлый, внешне очень вялый парень с плоским лицом, одетый в теплый стеганый костюм. У него широкие, мясистые ладони крестьянского парня, толстые, большие ноги и на высокой башне шеи маленькая голова борца. Парень называет себя слесарем из Никольска и, ежедневно требуя добавочной порции пресной воды, не устает монотонно и угрожающе повторять:
— Это вы так с рабочим братом?.. На собачьем положении…
Впрочем, едет не по специальности, а как рыбак, и о прошлой работе в Никольске вспоминать не хочет.
Меня заинтересовала исключительная домовитость парня. Он везет несколько сундуков с прочными чугунными замочками и какие-то подозрительно брякающие мешки. Путешествуя первый раз, парень, однако, успел вполне освоиться: украл у стюарда рогожки, цветные бумажные салфетки и сделал себе на нарах нечто вроде конурки. Здесь он часто в одиночку ест толстые ломти сала, колбасу и балык.
Едва начальник контрольного пункта ОГПУ сошел с трапа, парень стал выменивать на балык добротные рыбацкие фуфайки и шанхайские туфли. О нем говорят, что по вечерам он торгует водкой — пятьдесят рублей литр.
Меняла, оказавшись большим пронырой, несмотря на всю свою массивность, задает тон. На торгах о разгрузке держится как представитель всей группы.
К нему прислушиваются. Накануне прихода в Тауйск он, сморщив лоб, выслушал предложение тарировать уголь, подумал и изрек:
— То ставки материковые, а здесь океан кругом… Не пройдет…
И его компания подхватила вразброд, но хором:
— Не пойдет…
— Рыбаками рядились… Грузчиков нету…
Во всей рваческой красоте артель показала себя на первой же выгрузке в Тауйске.
Колдоговора нет, а нужно до зарезу, чтобы не задерживать дорогой пароход, выбрасывать в день по четыреста тонн. После каждых трех-четырех часов работы, наткнувшись на новый слой груза, артель прекращает работу, вылезает наверх и с удовольствием располагается на брезенте. От другого люка тотчас появляются зав. дельфинным заводом, сутулый флегматик с моржовыми усами, и его бухгалтер — оба в круглых очках.
— Вы это что, ребята? — спрашивает с деланным изумлением Галкин.
Ему отвечают как бы нехотя:
— Бочки…
— Ну так что же?
— Бочка одно, ящик другое…
Меняла пока дипломатически стушевывается. Вместо него рядится по-базарному острый на язык старик с размашистыми, как у марионетки, движениями.
— Вы пупок с портфеля не надорвете, — восклицает он, — а попробуйте бочки повертыхайте!
— Грузил… Не бойтесь.
— Ох, не вижу. Оценка ваша отвлеченная.
— Да вы сколько просите?
— А это другая статья. Сейчас полдничать сядем — обсудим. Как артель.
Начинается торг, с подвохами, увертками, ссылками на цены.
Молчат лебедки. За бортом кричат кунгасники, застывшие в холодных резиновых плащах:
— Аната хаяй! [125]
Исчерпав все доводы, Галкин поправляет очки и патетически восклицает:
— У вас совесть есть? Вы срываете планы белужьего лова.
— Про то вам виднее…
И спор продолжается. Нет точки опоры, чтобы осадить рвачей.
Последний раз, в разгар особенно жестокого спора, выступил меняла. Очевидно, он снова почувствовал себя как на хлебозаготовках над отцовскими ямами. Бесцеремонно оттерев плечом старика, парень неожиданно спросил:
125
Вы! Скорей! (яп.)
— Кура раньше сколько стоила?
Галкин в недоумении заморгал:
— Курица? А я почем знаю?
— Пять гривен.
— Да что вы с ерундой!
— По-вашему ерунда, а по-нашему аршин в расчетах. Считайте на курей.
Старик подхватывает в телячьем восторге:
— На курей… Обяза…
Но парень снова оттирает его плечом.
— Раньше в день выгоняли на четыре куры. Переведем на теперешний момент.
— А идите вы…
Галкин плюет и, подойдя к борту, начинает очень пристально смотреть на воду. Парень продолжает рассуждения о курах уже абстрактного порядка. И вдруг совершенно неожиданно, голосом тихим, но накаленно-яростным, его спрашивают сверху:
— На курей? А давно ты в рыбаках стал ходить?
Рыбак в синих брюках кавалериста, поправив красноармейский шлем, соскакивает с лебедки. Он взбешен до того, что белые пятна лихорадят на лице. Это хорошая, деловая злоба. Ярость против бездельников.
— Вы чего лаетесь?
— У себя в Тамбовке, может, и по десять жрал. А ты за тридцать копеек батрачил? Сотню за дорогу сорвал, мало…
И в долгой ругани, в крике группа раскалывается.
Меняла с частью сторонников остается лежать на брезенте.
Горячий парень в шлеме, выругавшись, уводит в трюм десяток грузчиков.
Грузят русские, кунгасничают японцы. Подводка тяжелых сампасэнов и докайсэнов к берегу — искусство, пока не превзойденное.
Полным ходом катер тащит тупорылый грузный сампасэн на берег. Тащит, разгоняет во все тридцать сил и вдруг почти на крутой шее падающего вала, отдав буксир, бросается в сторону. Теперь сампасэн только щепка в пятьдесят тонн весом. Тяжесть не спасает. На Охотском побережье лежат рядом с позвонками китов выкинутые штормом пароходы: два японца, француз и англичанин. Лежат прочно. Не снять.