Избранное
Шрифт:
Вероятно, именно капля каротина, введенная в глаз Пакконена, спасла роговицу от обычного помутнения. Впрочем, двадцать первого декабря судьба глаза была еще неизвестна.
Смочив роговицу каротином, доктор Баг укрепил трансплантат целлулоидной пластинкой и забинтовал глаз слепого. Четыре дня Пакконен провел с повязкой, не чувствуя боли и мало надеясь на утешительный результат. Двадцать два года, проведенные им в темноте, привили ему вместе со спокойствием некоторый пессимизм ко всему, что касалось глаз.
На пятый день Пакконену назначили перевязку. Молчаливый и неловкий, как всякий слепой, попавший в незнакомую обстановку, он прошел в палату в сопровождении сестры и остановился спиной к окну.
Доктор Баг снял повязку, и вдруг Пакконен вскрикнул. Он закричал так, как будто его ранил луч света, ворвавшийся в глаз. В крике Пакконена старый хирург услышал испуг, боль и радость.
— Вы видите свет? — спросил доктор быстро. — Где, в какой стороне?
Но и без ответа было ясно, что больной заметил окно.
Дрожа от возбуждения, Пакконен безошибочно повернулся к свету.
— Я вижу! — закричал он, волнуясь. — Что там внизу? Улица? Дом? Да, я вижу… Идут двое… Куда? Ну, конечно, налево… Это у меня останется, да?
Смеясь и плача, он повторял:
— Я вижу! Я вижу! Я вижу!
Потом, спохватившись, он сам прикрыл ладонями глаз, точно опасаясь, что серенький ленинградский денек слишком ярок для слабого зрения.
— Поздравляю, Курт Владимирович, — тихо сказал ассистент. — Редкий случай, но, кажется, трансплантат прижился.
Доктор Баг уже укутывал глаз Пакконена новой повязкой.
— Finis coronal opus [131] , — сказал он строго, — посмотрим, что произойдет с роговицей месяца через два.
…И вот на второй месяц после операции мы сидим в гостях у Пакконена. Черная повязка снята. Глаз Пакконена, освобожденный от бельма, снова стал голубым, прозрачным и ясным.
Доктор Баг не ошибся — роговица живет. Она не мутнеет. Сквозь ее выпуклую чистую поверхность проходит свет окна, лампы, заснеженного переулка, где катается на коньках сын Пакконена.
131
Конец венчает дело (лат).
Ночь, длившаяся для слепого корзинщика двадцать два года, оборвалась под искусными пальцами доктора Бага. Не будем, однако, и преувеличивать — ночи нет, но нет еще и дня с его неисчерпаемыми подробностями, рельефами, объемами и бесконечной гаммой красок. То, что видит Пакконен, пока только рассвет, первые тени богатейшего мира.
Лишенный хрусталика, омертвленный долгим бездействием глаз обладает одной двухсотой нормального зрения. Он видит искаженный и расплывчатый город, наполненный туманом и цветными силуэтами. Он не может читать книги, рассматривать здания, различать ветви деревьев, узнавать лица родных.
И все-таки Пакконен видит. Безошибочным движением руки он берет со стола спичечный коробок и определяет цвета — синий и желтый, даже полоску древесины, не заклеенную бумагой.
Больше того. Он подносит к глазу журнал, долго всматривается в обложку, почти касаясь бумаги ресницами, и потом говорит:
— Буква П… Дальше, кажется, Р и О… «Прожектор»… Ведь так? А это кто?
— Это Киров.
— Сергей Миронович… Знаю.
Все это бесконечно мало для зрячего и бесконечно много для человека, отгороженного от мира в течение одной пятой столетия. Кроме того, зрение Пакконена крепнет. Возможно, удастся подобрать заменяющие хрусталик очки, и тогда…
— Тогда я выберу, на что посмотреть! — восклицает Пакконен. — Вы знаете, что я еще не видел ни сына, ни доктора Бага.
С расчетливостью скопидома и бережливостью обладателя редчайшего инструмента слепой большевик отбирает все, что нужно увидеть в первую очередь. Быть может, удастся попасть на Красную площадь. Во-вторых, метро… В-третьих, колхозные постройки в селе, которые Пакконен прощупывал палкой. Еще — улицу, где все лето ворчали бетономешалки и пахло свежим тесом, известью и смолой. Что там — небоскреб, завод или дворец? Еще депутата городка слепых, которого Пакконен выбрал в Совет, трамваи, мосты, воробьев на снегу… Да, наконец, себя самого. Ведь последний раз удалось причесаться перед зеркалом двадцать два года назад.
Потом, спохватившись, Пакконен быстро подходит к двери.
— Извините, — говорит он, — я иду к доктору Багу.
Он выходит на улицу, и впервые за двадцать два года палка остается висеть на стене.
<1934>
Волнение
На берегу Камы, в двухстах километрах от Перми, живет человек замечательней силы воли. Он болен. Он неподвижен. У него нет обеих ног и рук. «Гангрена спонтана» — болезнь, страшная своей повторимостью, — каждый год подвергает его жестоким физическим пыткам.
Человек этот не считает себя побежденным. Жизнь не тлеет, она ярко горит в его ослабевшем, израненном теле, Парторг колхоза «Высокие горы» Иван Ожгибесов работает без скидки на слабость.
Он — агитатор, редактор, лектор, докладчик, рабкор, режиссер, даже автор стихов. Ему приносят образцы зерен и первые колосья, томы ленинских сочинений и жалобы на сельпо, плакаты о ящуре и музыкальные инструменты, учебные гранаты и театральные парики.
Жизнь проходит шумным потоком через дом, где высоко на подушках лежит человек обаятельной энергии, страсти и воли.
Если послушать самого Ожгибесова, жизнь его — ровная степь. Нет здесь ни высоких подвигов, ни сильных страстей, ни ярких событий. В Красной Армии человек не служил, с белыми не дрался, рекордов не ставил.
В какой кузне закалился этот сильный характер?
…В 1924 году сапожник Иван Ожгибесов отморозил ноги. Но он был крепок и молод. Боль показалась сапожнику пустяковой. Он вытер ноги водкой и успокоился.
Весной открылась гангрена. Ивану Ожгибесову отняли ногу. А несколькими месяцами позже в лугах, на гулянье, студент-практикант встретил инвалида-гармониста. Окруженный толпой слушателей, Ожгибесов передвигался на костылях. Студент и сапожник разговорились. В те годы комсомол увлекался гармонью. Трехрядки «страдали» и на сцене Большого театра и на посиделках. Любая гармонь могла стать комсомольской союзницей или подголоском кулачества.