Избранное
Шрифт:
— Ах, детка. Да мало ли тарелок на свете. У вас тут так весело. Вы наверняка играли с этим господином?
— Кеес де Йонг, — представился он, подойдя ближе и протягивая руку. — Отец этих девочек.
— Мийс Брауэр. — Это была ее девичья фамилия. — Мать этих девочек.
— Что за глупости! Ну-ка, поцелуйтесь сейчас же, — вмешалась старшая дочка. — Мы так хорошо играли. Давайте поиграем еще.
— И мама тоже с нами! — крикнула младшая.
В доме весь день царил веселый беспорядок, как обычно бывает только у холостяков.
Девочки не могли понять, что, собственно, происходит: они здесь с папой и мамой и все же как будто в гостях, не у себя дома. В этот вечер они уснули с таким чувством, словно для них начинается совсем новая пора жизни.
Когда дети легли спать, он, к своему удивлению, обнаружил на кухне полбутылки ликера и торжественно принес ее в гостиную.
— Не выпить ли нам сегодня? По случаю знакомства?
Она, смеясь, кивнула.
Наутро их разбудил почтальон. Принес чек на пятнадцать тысяч гульденов. Тем самым был положен конец их финансовым затруднениям.
Вышла ли в свет книга, которой надлежало удивить мир, я не знаю. Но мне известно, что он написал рассказ обо всех перипетиях их супружеской жизни со дня хирургического вмешательства и что рассказ этот за огромные деньги куплен «Американским синдикатом воспоминаний» и будет размножен миллионным тиражом.
К каким последствиям это приведет? Одному богу известно.
Признание
Перевод А. Орлова.
Мне понадобилось съездить на поезде в Амстердам. Тяжелый состав прибыл строго по расписанию на крохотный вокзал моего родного городка. Городок наш до того мал, что скрежет тормозов услыхали все его обитатели, и мои родители тоже. Сыну-то нашему уже тридцать лет, вероятно, подумали они, глянув друг на друга, а он еще болтается, как щепка, в жизненном море. (Отец у меня пастор и обожает образные выражения.) Ну что ж, мысленно ответил им я, перешагивая через рельсы, считайте своего сына гнилой щепкой, где уж вам заметить чудесный свет, который гнилушка способна излучать в темноте.
Открыв дверь вагона, я застыл в изумлении.
Оказывается, я уже был там.
Уже сидел внутри.
Непринужденно сидел в углу, чем-то слегка озабоченный.
Значит, входить в вагон мне не нужно, я успел обогнать сам себя. Я медленно закрыл дверь и, точно пригвожденный к месту, замер на перроне, глядя, как начальник станции дает сигнал отправления.
И тут я обнаружил, что в руке у меня железнодорожный билет.
Стало быть, я еду без билета!
Стремглав я вскочил в уже отходящий поезд и очутился напротив самого себя, наедине с самим собой. Боясь произнести хоть слово, я с трудом решился сесть на скамейку — никогда не думал, что своим присутствием я могу нагнать на себя столько страху. Я поглядел на себя, а я тоже поглядел на себя. Да, так и есть. Тот же величественный лоб, благородная выпуклость которого теряется в тени пышной каштановой шевелюры; тот же ясный и вместе с тем проникновенный взгляд, хорошо знакомый мне по отражению в зеркале, чувственный рот моей матери, поистине чуткий нос моего отца и при этом моя стройная, но плотная фигура с чуточку великоватыми руками. А в довершение всего — тот же искалеченный большой палец, который я еще мальчишкой… под поездом…
Выдержать такое было невозможно. Где же стоп-кран? Мне показалось, что до него чуть не два дня пути.
Кто там сидел — чудовище, разносчик чумы, дикий зверь? Нет, там сидел я сам, разглядывая меня, — я сам. А поезд спокойно шел дальше, и ничего не происходило. Я дышал, я был жив, и меня было отлично видно, ибо тот наблюдал за мной.
Иные потрясения чреваты взрывом, иные гаснут, кончаются ничем. Что случилось с моим потрясением, когда я протянул себе билет со словами: «Вот билет, Херман», я не знаю.
Тот, к кому я обратился, вынул свой билет тем же жестом, каким это наверняка сделал я сам, и сказал:
— Билет у меня уже есть.
Итак, он ехал с билетом! И одет был, как я только теперь заметил, по-другому, чуть-чуть элегантней меня.
— Мы очень похожи, — сказал он.
— Значит, мы не… один человек? — пролепетал я.
— Нет, — улыбнулся он, — я безусловно был и остаюсь самим собой.
— Прошу прощения, но мне действительно показалось, будто… я покинул свое тело.
— Наше сходство позволяет нам перейти на «ты», — продолжил он с той же спокойной доброжелательностью в голосе, которую я порой с удивлением отмечал у себя. — Поразительно, но это сходство, похоже, увеличивается с каждой минутой. Ну-ка, проверим все как следует.
— Рост сто семьдесят девять, — воскликнул я, — объем талии восемьдесят два, размер обуви сорок третий, ворота — сорок шесть!
— Совпадает! — сказал он. — В самом деле как на одну колодку сделаны. А теперь посмотрим, похожи ли мы внутренне так же, как внешне. Кто ты и чем занимаешься?
— Пожалуйста! — с жаром воскликнул я. Сходство, зашедшее так далеко, перестало меня пугать: раз утрачена неповторимость внешности, стоит ли дорожить своеобразием внутреннего мира? Вот ведь какие странные ощущения обуревают человека в иных обстоятельствах. — Пожалуйста! — воскликнул я, встал и прислонился к двери. — Говорить о себе я могу только стоя, равно как стоя слушаю государственный гимн, ибо, как бы ты ни уважал гимн родной страны, гимн собственной жизни звучит не менее торжественно.
Не думаю, чтобы на свет я появился согласно продуманному плану. Наверняка нет. Мне кажется, я пробился в жизнь наперекор всему. До сих пор чувствую торжествующее ожесточение юного организма, который, покончив с паразитизмом, силой отделился от матери, и это стало одной из основ моей личности. Человек, считающий, что он на своем месте в этом мире, не видит ничего особенного в том, что живет, но, если ты считаешь себя здесь не на своем месте, ты счастлив, что все-таки существуешь. Правда, и от одиночества маешься, по милости окружающих. Ты ведь не только личность, ты еще и просто человек, и как бы ничтожны ни были твои чисто человеческие потребности, они тоже заявляют свои права — на любовь, симпатию и понимание со стороны ближних. Увы, у того, кто здесь не на своем месте, ближних нет, все люди для него — дальние. Отсюда его одиночество. Однажды в раннем детстве я видел, как отец, читавший в саду под большой липой, не глядя, точно соринку, стряхнул упавшую на руку тлю. Я тогда очень любил играть в саду, где была большая куча песка.