Избранное
Шрифт:
— А теперь давай составим завещание. Сначала впишем самые драгоценные для нас воспоминания. И в первую очередь я завещаю воспоминание о зеркале, увидев меня в котором ты сразу же влюбился.
Впервые они встретились на шестьсот пятьдесят первом аукционе у Мака ван Вайя. И с тех пор считают эту цифру самой для себя счастливой. Они находились среди публики и были еще незнакомы.
В секции старинной мебели продавалось зеркало эпохи Людовика XVI, и служащий, который его демонстрировал, поднял зеркало так высоко, что они вдруг увидели в нем друг друга. И тут же весь
Зеркало оценили в пятнадцать гульденов, и цена на него стала повышаться. Тридцать, тридцать два, тридцать четыре, сорок шесть гульденов. Больше никто не набавлял. Аукционист произнес свое традиционное: «Сорок шесть, кто больше? Раз, два, три» — и стукнул молотком, чудесное видение вдруг исчезло из ее глаз, я она почувствовала себя как попавший в беду человек, который не может позвать на помощь. А он — тоже испуганный и огорченный не меньше, чем она, — заорал во все горло: «Мое!», так что вся публика обернулась в его сторону. Когда зеркало уносили, перед ним напоследок мелькнуло ее сияющее лицо.
Верно, кто-то из новичков, в первый раз на аукционе, думали посетители, вспоминая его странную, необузданную выходку. Но эти люди были вовне, в будничной жизни.
А вот то, что оба они увидели и обрели друг друга посреди переполненного зала, коснулось только их двоих и прошло незримо для посторонних, это выделило их из толпы и сообщило их сердцам чудесную уверенность. После третьего удара молотка они отыскали один другого среди публики и обменялись многозначительными взглядами.
Так вот оно и было.
— Не успел я подумать, как быть дальше, а ты уже подошла к конторе, откуда я выносил свою покупку. Ты просто зашагала рядом со мной и как бы между прочим обронила: «Я ведь тоже участвовала в покупке зеркала».
— А ты кивнул на зеркало и сказал, что оно тоже участвовало в покупке, взял меня под руку, и мы пошли дальше. О, мы были на верху блаженства.
— А ты сказала, что теперь понимаешь, каким образом на невольничьих рынках в Древнем Риме рабыня становилась хозяйкой положения, госпожой, и как дочь проконсула давала себя продать специально для того, чтобы достичь намеченной цели.
— А ты потом использовал эту легенду в одной из своих новелл. И вообще, я тотчас же стала источником твоего творческого вдохновения. Но когда мы очутились у тебя, ты повел себя бесцеремонно. Ты мне нравился, но я не хотела, чтобы ты обращался со мной как римлянин с только что купленной рабыней. Надо было все же немного обождать.
— А уходя, ты сказала, что тебе нужно домой к родителям, но я должен помнить, что отныне ты — моя собственность, и тут все же позволила мне быть бесцеремонным. А потом я остался один и был безмерно счастлив. Бывает же такое счастье! — изумится человек, который все это купит.
— Мой новый жених. А твоя новая невеста, когда узнает, в каком экстазе я тогда летела домой, сразу обо
— Может быть, в этом и заключается наша миссия. Разве можно каким-либо иным способом делать так много для другого человека? Только лишь из любви к ближнему пошли мы на это, только чтобы помочь ему. Пусть счастье преемников послужит нам утешением. Для нас это уже в прошлом, уже вошло в привычку, приобрело устойчивую форму, а для них это нечто новое, неизведанное. «Озарите же новым блеском сверканье ваших воспоминаний и продайте их, прежде чем они поблекнут, — хочется мне крикнуть людям, — в крайнем случае обменяйте их, пока не поздно!»
Отуманенные ликером, рассказывали они друг другу наиболее волнующие эпизоды совместной жизни.
— Другие пьянеют от вина, а мы пьянеем друг от друга.
— Помнишь, однажды, когда мы оба отдыхали, ты, глядя в потолок, сказал: «Блаженный Августин считал это грехом, Золя — реализмом, а для меня это сюрреализм. Нам с тобой выпала честь представлять целое направление в развитии искусства».
— А помнишь, как мы влезли на липу и мои дядя с тетей на земле рассуждали насчет кризиса в профсоюзном движении, мы цеплялись за ветки, как насекомые, и все-таки парили высоко в воздухе.
— А ужин у дедушки с бабушкой, когда им исполнилось по восемьдесят лет. Мы сидели друг против друга за узеньким столом, чуть не с носовой платок шириной, и разом подняли рюмки и выпили не за именинников, а за нас с тобой. Вообще на таких семейных торжествах мне всегда хотелось сумасбродить.
— А в Зандворте, в старом бункере?
— А на Зёйдерзе в трескучий мороз прямо на льду. Вдали народ катается, вокруг нас — блестящий синий лед и скрип коньков!
— А помнишь, в купе первого класса поезда Амстердам — Утрехт мы целовались у самого окна?
— Какой-то крестьянин погрозил нам косой, а другой подбросил в воздух шапку.
— Этому типу наше прошлое достанется буквально задаром. Надо запросить с него побольше. Может, продадим по частям?
— Не выйдет. У покупателя абонемент, он оплачивает все сразу.
Бутылка ликера наполовину опустела. От хмельного и от воспоминаний в них ожила прежняя страсть.
— У нас целая ночь впереди, можно еще пережить такое, что мы продадим за тысячи гульденов! — воскликнула она и поцеловала его так пылко, что его пробрало до мозга костей.
И наступила ночь, прекрасней, гораздо прекрасней дня, она вобрала в себя прошедшие годы и была подобна финалу симфонии, в котором вновь звучит каждая тема и завершается все мощным оркестровым тутти.
Вот и все.
Хотя нет. Снова вступают басы, и вот уже звуки летят вверх по всему диапазону оркестра вплоть до последнего, тончайшего, едва уловимого колебания.
Наконец, когда им осталось всего три часа, они оторвались друг от друга и задремали.
— Такого мы уже много лет не испытывали, — сказал он, а она прошептала ему на ухо: