Избранное
Шрифт:
— Будешь поливать газон с Дако.
Так начинает каждая власть — с обещаний и даже уверений помогать слабым; потом, укрепившись и отупев, видит, что лучше и легче свернуть на противоположный путь и опираться на сильных.
Дако просит у меня шланг, ему хочется напоить травку. Позабыл о том, что служил в жандармах, лицо умильное, улыбка глупая, старается не наступить на газон, рад помочь живой материи.
В тени у самых кладбищенских ворот работают два грека-каменотеса. Один сбивает долотом тонкий слой мрамора с еврейскими надписями. Другой выдалбливает на гладкой
— Значит, драчка будет продолжаться и по ту сторону, — говорит Кум.
— По какую сторону?
— Там, внизу!
— А где у тебя эта нижняя сторона?
— В земле. Мертвый еврей потребует свою плиту, а мертвый немец не даст. Может, дойдут и до суда, значит, нанимай адвоката, и бог знает…
Греки спрашивают, не сербы ли мы из Хармаки?
— Мы из Павломели, — говорит Почанин.
— А разве в Павломели есть сербы?
— Да, конечно! А в Хармаки?
— Это первое село за Дудуларом, что северней Салоник, там сербский лагерь и все носят зеленую форму.
— Надо будет разузнать, — говорит Шумич, — может, там сидит Миня?
— Кто знает? — говорю я, не смея надеяться, чтоб не потерять все сразу.
— Не понимаю, чего ты за него цепляешься? Наших найдется еще довольно, просто всех раскидало. И он, наверно, стал не лучше, чем ты и я, и тебе только кажется…
— Он не подлизывается к Гансу, как ты! — выпаливаю я взбешенно.
На лбу у Шумича вздувается жила.
— Что делать, коль я таков, — цедит он.
— Прежде таким не был, — уступаю я.
— Был, только ты меня не знал. Из любой работы на немцев предпочитаю рыть им могилы. Впрочем, и роют-то четники, а я их надсмотрщик. Это символично для настоящего времени, и я постараюсь здесь остаться, пока не представится случай бежать.
Уже вырыто пять могил, до завтра хватит. Саженцы политы, работа окончена. Ждем машину, чтоб отвезла нас в лагерь. От нечего делать читаем имена и даты на могилах немцев. Классы и тут: во главе высшие чины, потом средние, в конце разная шушера. Есть совсем свежие: похоже, эти греки не только торговцы и не такие уж они мирные, как полагают, умеют и мстить по-настоящему…
Сидим в холодке, в церкви. Собственно, теперь это склад инструментов. Со стен, между ручками лопат, печально смотрят на нас святой Теодор и другие угодники. Нам позволяют выйти на паперть и полюбоваться самой высокой горой, возвышающейся над городом, с зеленой гривой леса. Видно, как по голой скале карабкается стадо коз. Это натуральные козы, а не мираж. Они существуют, как и не обнесенные проволокой дома, как жизнь вне проволоки, без часовых — и не так далеко. Стоит только отойти на сотню шагов и скрыться из виду.
II
Не существующая на картах земного шара гора, которую я никак не могу обнаружить, в краях, сохранившихся в моей памяти, появляется только в редких радужных снах. А появившись, она так крепко и убедительно связана с прошлыми снами, что сомневаться в ее существовании не приходится. Проснувшись окончательно, я думаю о ней, и мне начинает казаться, что гора эта где-то должна быть. Где, не знаю. Как до нее добраться, тоже не знаю. И решаю, когда снова увижу ее во сне, поднимусь на ее вершину, которая так и манит к себе. И передо мной откроется вся панорама. Беда в том, что я никогда не успеваю подняться, вечно находится причина, и я просыпаюсь раньше времени. И на этот раз тоже: оставалось два шага, и тут гора сдвинулась в сторону, и между ней и мной образовалась долина. Через нее проложено шоссе, о котором я не подозревал, грузовики с завыванием ползут на подъем. Я узнаю их и просыпаюсь, И слышу топот, идут прямо к нам, все ближе.
Картежники вокруг карбидной лампы насторожились. У них хватает присутствия духа разобрать «банк» и разбежаться, один даже возвращается погасить лампу. Когда они разбегались, я видел, как у них от страха горели глаза. Пронзительный свист, похожий на шипение змей, поднявшихся на хвосты, врывается вместе с треском распахнувшейся двери. Лагерная полиция с фонарями в руках, в нижнем белье, но в шапках с кокардами, вскакивает, как толпа сумасшедших, с криком в помещение.
— Подъем! Подъем! Всем выходить!
— Марш во двор! И без разговоров!
— Что? Высадился десант? — бросает кто-то шутливо.
— Не шути головой, дурень!
— Знал бы, какие они пришли… Будут нынче покойники, я тебе говорю!
— И без того хватает, — замечает Кум.
— Молчи! — цыкает на него полицейский. — И не смей задерживать народ, не то будет беда.
— Освобождения по болезни не действительны, чтоб все знали!
— Нету больных, освобождение не признается! Все выходят!
— Катитесь вы к чертовой матери… — кричит Вуйо.
Гремя тяжелыми сапогами, вваливаются немцы с дикими выкриками времен переселения народов. Завывают, ворчат псы, натягивают поводки, становятся на задние лапы, вот-вот вырвутся. Меня охватывает страх. Потом я вижу, собак нет, непонятно, куда они делись, в окно, что ли, повыскакивали вместе с воем и лаем?
Испуганные люди в панике хлынули в двери. Шумич и я пытаемся пробиться к Вуйо и Ясикичу: если дело идет к расстрелу, будем хотя бы вместе. Тщетно их зовем, в хаосе ничего не слышно. Плечи и локти толкают нас к двери. Тащит и дальше, невозможно стать на ноги, натянуть на себя лохмотья. Одни, крича благим матом, наваливаются сверху, полураздетые, другие копошатся под ногами, пытаясь подняться, прежде чем их затопчут… Вниз по лестнице скатываются костыли охающего и ахающего ловчилы. Во дворе всех загоняют в машины. Уже там, толкая друг друга локтями, заканчиваем одевание.
У Вардарской площади сворачиваем на север. В городе затемнение, всюду мрак, только слева, как бездонная пропасть, неясно сереет залив. Сквозь продырявленные бомбардировкой стены развалин видны звезды. Мелькают призрачные улицы, где нет ни живой души, перед притушенными фарами не мечутся кошки и собаки.
Останавливаемся.
— Точно! Угадал: Дудулар! — восклицает Шумич.
— Что это?
— Когда-то здесь была тутовая роща, а сейчас склад снарядов для гаубиц. Каждый весом килограммов пятьдесят, а бывает, наваливают и по два.