Избранные произведения

де Ассиз Машадо

Навстречу мне вышел Гуржел, грустный и взволнованный. Дочь его заболела: накануне она слегла в горячке, которая все усиливалась. Отец обожал Саншу и заявил мне, что, если она не выживет, он покончит с собой. Ну и мрачная получилась глава, с убийствами, смертями, самоубийством и трупами. Я жаждал солнечного луча и голубого неба. Их принесла Капиту, появившаяся в дверях гостиной. Она сообщила Гуржелу, что Санша зовет его к себе.

— Ей хуже? — спросил тот испуганно.

— Нет, сеньор, она просто хочет с вами поговорить.

— Побудьте

здесь минутку, — сказал он и, обращаясь ко мне, добавил: — Это сиделка Санши — лучшей нельзя и пожелать; я сейчас вернусь.

На лице Капиту были заметны следы усталости и тревоги, но, увидев меня, она сразу преобразилась и стала живой и веселой, как обычно. Мой приход удивил ее, она словно глазам своим не верила. Мы немножко побеседовали с ней, так тихо, что даже стены — ведь у них есть уши — не услышали нас. Впрочем, они все равно ничего бы не поняли, как и стоявшая в комнате мебель, чем-то напоминавшая своего унылого хозяина.

Глава LXXXII

ДИВАН

Только диван призывно и настойчиво манил нас, явно сочувствуя нашему душевному состоянию; мы не противились и сели. С тех пор я по-другому отношусь к диванам. В них сочетаются красота и уют, они выражают дух всего дома. Сидя на диване, двое мужчин могут обсуждать судьбы государства; две женщины — фасон платья; но мужчина и женщина, оказавшись вдвоем на диване, обязательно станут говорить о самих себе. Мы с Капиту не были исключением. Кажется, я спросил, долго ли она пробудет у Гуржела…

— Не знаю… Лихорадка у Санши как будто проходит… но…

Смутно припоминаю, что объяснил Капиту, как я попал на улицу Инвалидов, а именно — по совету матери.

— Она это посоветовала? — пробормотала Капиту и добавила, задорно блестя глазами: — Мы будем счастливы!

В ответ я сжал ее руку. А диван, хотите верьте, хотите нет, не прогнал нас даже после того, как пальцы наши сплелись, а головы склонились друг к другу.

Глава LXXXIII

ПОРТРЕТ

Гуржел вернулся в гостиную и сказал, что Санша опять зовет Капиту. Я поспешно вскочил с дивана, чувствуя себя неловко, и опустил глаза. Капиту, напротив, встала совершенно естественно и спросила Гуржела, не поднялась ли у больной температура.

— Нет, — ответил он.

Без тени смущения Капиту попросила меня передать привет матери и тетушке Жустине, протянула мне руку в знак прощания и убежала. Я ей безумно завидовал. Почему Капиту так хорошо владела собой, а я нет?

— Она уже совсем барышня, — заметил Гуржел, глядя ей вслед.

Я пробормотал что-то невнятное. И правда, Капиту росла удивительно быстро, формы ее округлялись, а тело наливалось силой. Она была женщиной во всех отношениях, женщиной с головы до пят. Это еще сильнее бросалось в глаза теперь, когда я видел ее довольно редко; каждый раз она казалась мне выросшей и пополневшей; менялось даже выражение глаз, форма рта.

Обернувшись к портрету, висевшему на стене, Гуржел

спросил, не нахожу ли я, что Капиту похожа на молодую девушку, изображенную на портрете.

Я взял за правило всегда соглашаться с мнением собеседника, если только вопрос не затрагивал меня лично. Еще не разглядев внимательно картину, я ответил утвердительно. Гуржел сказал, что это портрет его жены и все поражаются сходству ее с Капиту. Он сам находит у них общее в чертах лица — и особенно в глазах; а уж характер — точь-в-точь такой же, словно они сестры.

— И, наконец, дружба ее с Саншиньей, родная мать не могла бы лучше относиться к девочке… Бывает в жизни такое удивительное сходство.

Глава LXXXIV

МЕНЯ ОКЛИКНУЛИ

На улице я долго раздумывал, не догадался ли о чем-нибудь Гуржел, но, решив наконец, что опасения мои напрасны, ускорил шаг. Я находился под впечатлением от встречи с Капиту и не сразу услышал, как меня окликнули:

— Сеньор Бентиньо! Сеньор Бентиньо!

Только когда голос раздался еще раз, я остановился, с трудом сообразив, где нахожусь. Я уже достиг улицы Матакавалос. Дверь жалкой лавчонки глиняных товаров была полуоткрыта, и в ней стоял хозяин, седой и бедно одетый. Он-то и окликнул меня.

— Сеньор Бентиньо, — сказал он, заливаясь слезами, — знаете ли вы, что мой сын Мандука умер?

— Умер?

— Да, полчаса назад, похороны будут завтра. Я сообщил об этом вашей матери, и милосердная сеньора прислала цветы. Бедный сынок! Он был обречен, и хорошо, что скончался, но все-таки мне тяжело. Какую жизнь он вел, бедняга… Недавно Мандука вспомнил о вас и спросил, поступили ли вы в семинарию. Желаете взглянуть на него? Заходите…

Трудно писать о таких вещах, но пусть лучше я скажу лишнее, чем недоговорю. Мне хотелось отказаться от приглашения, ответить, что я вовсе не хочу смотреть на покойника, я даже собрался убежать. Не от страха; в другой раз я бы, конечно, зашел проститься с Мандукой; но сейчас я чувствовал себя таким счастливым! Увидеть мертвеца, возвращаясь от возлюбленной… Есть несовместимые вещи, их невозможно примирить. Само известие о смерти потрясло меня. Мои безмятежные золотые мечты потеряли свой блеск и превратились в серый пепел, в котором ничего нельзя было различить. Кажется, я пробормотал, что тороплюсь, но отец Мандуки подвинулся, уступая мне дорогу, и я, не находя в душе смелости отказаться, все-таки вошел в дом.

Я совсем не виню лавочника; для него самым главным в тот момент был его сын. Не вините, однако, и меня; для меня главным в жизни была Капиту. Совпали столь разные явления, как любовь и смерть. И в этом все зло. Если бы я появился около лавки раньше или позже, если бы Мандука покинул этот мир в другое время, никакая фальшивая нота не вкралась бы в мелодию моей души. Зачем он скончался ровно полчаса назад? Ведь смерти безразлично, отходим мы в мир иной в шесть или в семь часов вечера.