Изгнание из рая
Шрифт:
— Может, хотите, чтобы я гнался за товарищем Жмаком и кричал ему вдогонку: «Вернитесь!»? — посмеялся Гриша.
— А хотя бы и так.
— Вам не кажется, что вы перегибаете палку?
— Что-что?
— Перегибаете палку.
— То есть? Прошу уточнить. А мы запишем.
— Еще раз попытаетесь поднять здесь крик — будете иметь дело с участковым милиционером Воскобойником, — пообещал Гриша.
— Пустяковина!
— Нет, обещание!
— Вы еще очень молоды!
— Не очень.
— Очень и очень молоды. А я человек пенсионного возраста и попрошу!..
— Что-то я не видел вашей пенсии.
— Ее обкорнали те самые, которые откусили кусок моей фамилии! Но я всех найду! От меня не убегут!
— И для этого вы приехали в Веселоярск?
— А хотя бы и так!
— Как приехали, так и уедете, — спокойно сказал Гриша, вставая со стула. Он надеялся, что после таких слов Пшонь сразу опомнится. Но ошибся, да еще и глубоко. Он встал, намереваясь выйти из кабинета, а Пшонь расселся, будто сваха на именинах. Гриша умолк, показывая, что разговор закончен, а Пшонь еще только прочищал глотку, руководствуясь принципом: прикусить язык не себе, а ближнему. Гришу охватило нетерпение, а Пшонь подавлял его нахальным спокойствием, добиваясь того, чтобы, как говорил поэт, у человека лопнуло терпение.
— У меня к вам дело, как к сельскому руководителю, — заявил Пшонь.
— Дело?
— А вы как думали!
— Что же за дело?
— Надо повлиять на этого бюрократа!
— На какого бюрократа?
— Ну, на моего директора.
— Вы же еще не работали в нашей школе, а директор тут пять лет. Его знает весь район.
— А меня знает весь мир! Мой род идет от гоголевского героя!
— От Ивана Федоровича Шпоньки?
— А хотя бы!
— Неважнецкая, скажу вам, у вас родословная, герой ведь самый что ни на есть никчемный.
— Зато Гоголь!
— Вы хоть читали Гоголя?
— А зачем мне его читать, когда я и так живьем из него выпрыгнул!
— Короче, — сказал Гриша, — какое у вас ко мне дело? Я спешу.
— В служебное время устраиваете свидания со своей женой?
— Не с чужой же! Так какое дело?
— Дело такое, — сказал Пшонь. — Я хочу преподавать историю и географию. А этот бюрократ, ваш директор, не дает.
— Вы же преподаватель физкультуры!
— Ну и что? А моя предшественница перед пенсией что здесь делала?
— Одария Трофимовна? Так она ведь всю жизнь преподавала историю и географию. Это ее специальность. А вы — физкультурник.
— Ага, физкультурник? А что делала ваша Одария перед пенсией?
— Ну, ее попросили по совместительству взять физкультуру.
— Сек-кундочку! Запишем. Одария совмещала историю и географию с физкультурой, а я буду совмещать физкультуру с историей и географией. Совпадает?
— Не совпадает, — сказал Гриша, — и попрошу ко мне больше с такими глупостями не приходить.
— Не приду я, так придут те, кому надо, — поднимаясь, угрожающе заявил Пшонь.
— Ну, гадство! — с горечью вздохнул Гриша, закрывая за физкультурником дверь.
Звонить к Дашуньке не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Ни жить, ни умереть. Впечатление такое, будто ты яйцо-болтун. То холодное, как камень, яйцо, которым обманывают глупых кур, чтобы они неслись.
Гриша все же позвонил на ферму. Одна из доярок сказала, что Дашунька поехала на пастбище. Теперь разве что свистнешь ей вслед. Ведь пастбищ много, разбросаны они вдоль Днепра на территории, равной небольшому европейскому государству, станешь разыскивать там свою жену в рабочее время — будут смеяться и стар и млад. В селе не смеются разве лишь коровы.
Он подошел к окну, кинул взгляд вниз, и все в нем застыло, а потом закипело. Вокруг клумбы, как и в первый день его работы в сельсовете, сидела оппозиция, покуривала, поплевывала и чего-то ждала. Чего же? Возвращения Свиридона Карповича? Но зачем же его отпустили на заслуженный отдых? Получалось, будто он, Гриша Левенец, рвался на эту высокую должность. Но это же совсем не так!
— Ганна Афанасьевна, можно вас на минутку? — открыв дверь, крикнул Левенец.
Секретарь сельсовета не была бы настоящим секретарем, если бы вошла к председателю с пустыми руками. Что носят секретари? Бумаги — это все знают. Но на этот раз в руках у Ганны Афанасьевны были не просто бумаги, а толстенные книги, видно по всему — читанные и перечитанные, потому что страницы их напоминали толстые надутые губы.
— Что это? — даже подпрыгнул Гриша.
— Законы, постановления и инструкции.
— Зачем все это мне?
— Читать.
— Читать?
— Да. Свиридон Карпович, сколько и председательствовал, то если не председательствовал и не предстоятельствовал — читал законы.
— Пред?.. Что это за слова такие, Ганна Афанасьевна?
— Когда вы сидите перед людьми, то председательствуете; когда стоите предстоятельствуете, а когда ни то ни другое, тогда надо читать законы, чтобы знать, как их соблюдать.
Гриша подумал: а когда сидишь на комбайне, как это назвать предкомбайнствовать? Ну Ганна Афанасьевна, ну старые кадры!
— А что вы скажете, Ганна Афанасьевна, — спросил он, указывая за окно, — в отношении всех этих вокругклумбыседательствующих?
— Да разве вы не знаете? Это же вроде бы агенты от наших сельскохозяйственных ведомств: Первородный от сельхозтехники, Благородный от минвода, Таксебе от нефтесбытснаба, Нисюданитуда от сельхозстроя, Раденький от комбикормсбытснаба, Сладенький от шерстезаготовок.
— Ага. А чего они здесь сидят?
— Ждут.
— Чего?
— Перемен. Боятся прозевать.
— А разве что-нибудь должно меняться?
— А они разделяются: половина сидит возле конторы колхоза, а другая половина — вот здесь.
— Ничего не делают, а только сидят и ждут?
— Не делают? Пойдите спросите их — сколько они вам наговорят!
— И пойду, и спрошу!
Решительности после сегодняшних конфронтации с Пшонем и Жмаком Грише было не занимать. Он вылетел из сельсовета, как древнеславянский бог Перун, готовый греметь, сверкать, карать и испепелять.