Изгой
Шрифт:
Во-первых, это должна быть женщина самого сильного и авторитетного мужчины в банде. Во-вторых, она сама должна гореть, как пламя, зажигая других. В-третьих, у всех мужчин банды должно быть щемящее чувство вины: за то, что с ней случилась какая-то жуткая трагедия, которую они, сильные самцы, по каким-то причинам не сумели предотвратить.
Тогда – да, она может ими управлять.
А если она еще местами и неглупая – вообще, образно выражаясь, может вить из них веревки.
Потому что любой отказ от акции (ну не хотели ведь мы трогать тех хлопкоробов – сто лет они нам не уперлись!) может быть интерпретирован как предательство главного дела всей жизни.
Почему я не хотел говорить об этом при Феде?
Потому что мы с ним неоднократно обсуждали этот вопрос вне Ленки – втихаря, на завалинке, и пришли к выводу, что он реально тупиковый.
Ленку надо лечить.
По-хорошему, ей бы сейчас лежать в какой-нибудь приличной клинике, у толкового профессора, а не раскатывать по «мероприятиям», выжигая все вокруг себя ярким пламенем всепобеждающей ненависти.
Мы пробовали говорить с ней об этом (я говорил, а Федя, как водится, солидарно мычал) – и до сих пор жалеем, что нас посетила такая идиотская идея.
Нет, привычного уже истерического припадка не было – но Ленка после той беседы надолго впала в глухой депрессняк и целую неделю с нами не разговаривала.
Федя спал у нас в комнате.
Было тесно.
С тех пор Федя старательно избегает любых разговоров о природе Ленкиного расстройства. Это неразрешимая проблема, ничего, кроме боли, упоминание о ней в Фединой душе не вызывает – а я не садист. Поэтому, по негласной договоренности, мы эту тему не трогаем.
Между тем, предмет темы самопроизвольно не улетучился и не сошел на нет. Он, этот предмет, насколько я могу судить, медленно, но уверенно прогрессирует.
Заметил, что Ленка, в последнее время, когда пребывает в состоянии задумчивости, тихонько напевает один известный русский романс.
Все мы этот романс слышали, он живет в нашем быту с незапамятных времен, и любой может напеть его мелодию. Но если попросить припомнить слова, многим на ум приходит только одна строчка:
Как хороши, как свежи были розы...Я сначала не обратил внимания: мелодия очень привычная, можно сказать – обиходная, а в слова, подобно многим, никогда и не вслушивался. Романс вообще область женских предпочтений, мужчины, как правило, к этому слезоточивому жанру равнодушны.
А тут вдруг я подслушал спетый Ленкой последний куплет – и меня невольно бросило в дрожь.
Вы в курсе, что там, в последнем куплете? Если да, для вас это не будет сюрпризом. Если нет, я вас сей же момент просвещу:
Как хороши, как свежи будут розы,Моей страной мне брошенные в гроб...Занимательно, правда? Вот такая душераздирающая лирика.
Воистину, полезно иногда интересоваться поэзией: совершенно неожиданно можешь обнаружить в привычной с детства мелодии такое странное и многообещающее содержание, что в буквальном смысле волосья дыбом встают – и не только на голове, но и вообще на всем тебе, невежде, невнимательно слушающем популярные романсы...
Так – все, прекратили об этом: мой нештатный соавтор возвращается, я прокручу текст вверх...
Ну вот, так и живем.
В принципе, ничего, мы уже приноровились и свыклись с нашим вновь сложившимся бытом, даже и с удобствами на улице. Человек привыкает ко всему.
Единственно – не хватает привычного с детства уюта, который возможен только в семье, где люди с любовью относятся друг к другу.
Не знаю, как другим моим спутникам, но для меня не так страшны статус изгоя и постоянное ожидание печальной развязки, как отсутствие вот этого самого уюта.
Я домашний мальчик, чего уж тут скрывать – привык к холе и неге. Привык подгонять весь мир под себя и свои чаяния, и мне... Ой, ну глупо, конечно, но мне очень не хватает маминого ухода и отцовского решения всех моих проблем.
Знаете, это может показаться смешным, но я в полной мере ощутил, как это тяжело – внезапно оказаться взрослым. Я понял, что жил все это время как ребенок. Беспечный, беззаботный, безалаберный.
Мне не хватает жизненной легкости, которой было пронизано все мое существование, и очень многих привычных мелочей, оставшихся в прошлом. Тети Галиных пирожков и борщей по выходным, моей берлоги с компом и Сетью, томного безделья, променадов в клуб, где я чувствовал себя как дома и мог громогласно вещать на публику, будучи уверен в том, что все меня внимательно слушают и уважают за какие-то непонятные заслуги...
В общем, не сама нелегальность страшна, а неустроенность и отсутствие многих факторов, к которым ты привык. Очень жаль, что вся эта беззаботная жизнь осталась в прошлом, – жизнь, которую мы не ценили, считали нормой, само собой разумеющимся фактом, который никуда не денется.
Вот что я скажу тем, кто читает эти строки и вдруг намеревается удариться в бега или имеет желание стать нелегалом – борцом за не пойми там что.
Ребята – не спешите в изгои.
Это до крайней степени неуютно, скучно и печально.
У тебя нет никаких перспектив: ты живешь в своей стране, которая тебя родила и вырастила, и, как ни крути, – ты враг этой страны.
Ты понимаешь, что жизнь твоя зашла в тупик, и ты уже не в силах ничего исправить.
Смерть или пожизненное заключение.
Вот твоя перспектива.
И вот это состояние безысходности и тупиковости постоянно давит на тебя, ломает твой характер и радикально меняет мировосприятие.
Еще раз: не спешите в нелегалы.
Цените то, что у вас есть, нет никакой романтики в жизни изгоя, есть только вечная тоска и отчетливо видимый призрак смерти в конце пути.
В воскресенье с утра мы оставили Бормана-Рому тренироваться в исполнении трехдневного борща и делать генеральную уборку (Рома по графику дежурный по кухне), а сами поехали на вещевой рынок.
На рынке мы приобрели две безразмерные китайские толстовки радикально-черного цвета. Толстовки были нижайшего качества, какое только можно себе представить, но с капюшонами. Кроме того, они благоухали то ли горелой проводкой, то ли какой-то трудновыводимой химией, но из всего представленного ассортимента Ленка остановилась почему-то именно на них.