Изобретение зла
Шрифт:
Я буду видеть номера на майках игроков, лица зрителей, конфетные обертки и пыль у своих ног, муравья, неосторожно ползущего по поручню, трамвайный талончик у себя в руке (чуть намокший от пота) и даже толщину ребра этого талончика, ведь бумага всегда имеет толщину.
Но моя память не просто повторяет когда-то увиденное. Я могу заставить игроков двигаться быстрее, изменив скорость своей внутренней видеозаписи, могу сделать стоп-кадр. Могу посадить на зеленое поле живого слона (вот он материализуется из серых дымовых клубов) и понаблюдать за развитием событий. Не знаю заранее, что станет делать слон, но он обязательно проявит инициативу.
Впрочем, слон слишком опасен, я вижу как он уже погнался за номером вторым и оттопырил уши (кто-то визжит за моей спиной), - я прокручиваю пленку назад и все игроки начинают бегать задом наперед. Я могу уменьшить или приблизить изображение, могу рассмотреть каждого игрока с любой степенью подробности. Я могу поменять точку зрения и смотреть матч с противоположной трибуны; из точки, висящей в воздухе; глазами какой-нибудь зеленой блохи на травинке. Вот огромная бугритстая подошва проносится надо мной - а блохе-то совсем не страшно, оказывается. Значит, я могу помнить и то, чего не видел и не мог знать.
Иногда мне удается вспомнить прошлое других людей и я почти не ошибаюсь. Я думаю, это не воспоминание, а что-то вроде сложнейшей реконструкции прошлого по его остаткам и результатам, но протекает этот процесс мгновенно и без затруднений. Иногда я могу даже вспомнить будущее других людей (не знаю и приблизительного обьяснения этому), обычно чужое будущее, а не свое. Конечно, я не могу поручиться, что мое воспоминание будет правильным. Я могу вспомнить и свое будущее, если постараюсь, но я не могу быть уверен, что тот бородатый человек, который возникнет за волшебным стеклом моей памяти, будет именно мной.
Но каждый раз это один и тот же человек.
Мои воспоминания очень ясны. Я погружаюсь в них, как будто ныряю в реку и ещё долго плыву под водой, забывая о солнечном воздухе над поверхностью. Это может удивить тех, кто видит меня в эти минуты. Иногда может испугать - я перестаю воспринимать реальность сегодняшнюю.
Мне восемь лет, девять месяцев и четырнадцать дней. На мне розовая пижама.
Друзья по палате (или соседи по несчастью, так вернее) называют меня
Розовым. Мне нравится это имя и я отзываюсь на него. Я помню, что где-то, в иной плоскости бытия (я знаю множество взрослых слов, благодаря памяти), ещё живет мое другое имя. Я даже помню, что могу вспомнить его, но просто не хочется.
Зачем? Мне нравится быть Розовым - это основной цвет моих мыслей, мечтаний и снов. Я люблю спать и мечтать. Но в эту ночь я спать не мог. В эту ночь я впервые столкнулся со смертью и впервые поверил в нее.
В эту ночь свет так и не включили. Мы лежали так долго, как могли. А потом ушли в Синюю Комнату.
Синяя Комната. Наверное, других таких комнат на свете нет - комната была круглой. В комнате - ничего, только два окна с подоконниками и синяя дверь в синей стене, и пол тоже синий. Днем мы редко собирались там, потому что днем пустота не привлекает. Сейчас слабый свет с нижних этажей, стискиваемый оконными прямоугольниками, выплескивался на потолок и верх стены и осыпался оттуда, серебря наши короткие волосы и узкие плечи. Зрачки, страшно расширившиеся в темноте, видели все, даже изгибы линий собственной ладони, повернутой к окну. В комнате не было теней; в тени превращались мы сами, сидяшие или лежащие на полу.
Я сел с ногами на подоконник. Подоконник был большим, на нем бы хватило места ещё для двоих таких как я. Яркая голая лампочка светила снизу в лицо, но в глаза свет не попадал. Я видел два своих носа, освещенных, один слева, другой справа, - я стал закрывать глаза по очереди и носы исчезали, тоже по очереди. Мокрые перышки снежных хлопьев еле-еле двигались вниз сквозь тонкое четкое отражение моего лица в стекле. Во дворе ветра не осталось, его не пустили близкие стены. Капли громко стучали по железке где-то совсем рядом и то и дело сбивались с ритма.
– Завтра нам положат новенького.
– Почему завтра?
– Нет мест. Одна кровать пустая, а места не хватает.
– А от чего он умер?
– спросил я.
– Кто умер?
– Светло-зеленый.
– Кто?
– Светло-зеленый, - повторил я.
– Но ведь его только что увезли.
– Розовый опять бредит, - заметил Фиолетовый.
– Это тебе приснилось.
– Но как же приснилось? Мы как раз говорили, что есть такая звезда, Эпсилон
Эридана, и на ней живут люди, которые иногда прилетают к нам. Потом мы замолчали и услышали, что он уже не дышит. Ехал автомобиль и мы все молчали, слушали.
Когда автомобиль уехал, мы уже были уверены, что
– Этого не было, - сказал Белый.
– Но ведь ты сам сказал, что чувствовал насилие, но не понял кто его совершил и над кем. Ты сказал, что это не случайно и что ты боишься.
– Я никого не боюсь, - сказал Белый.
– тебе точно это приснилось. Ты же хорошо помнишь свои сны?
– Да.
– Так же хорошо, как и несны?
– Да.
– Тогда как ты отличаешь одно от другого? С твоей памятью несложно перепутать.
– Я не перепутал!
– Как его звали?
– Светло-зеленый.
– Никогда такого не было. У нас ведь уже есть Зеленый, зачем нам ещё один?
А какого цвета у нас не хватает?
– Черного.
– Значит, нам положат Черного. У него будут черные глаза.
– А если это будет негр?
– спросил Красный.
– Может быть и негр. Сейчас во всех стреляют. И в негров тоже.
На окраине города шла долгая, казавшая вечной, бессмысленная война. Война шла и во времена дедов и во времена дедовских прадедов и ещё до прадедов тех прадедов. Война никогда не начитналась и никогда не закончится. Люди так привыкли к ней, что перестали о ней думать. Да и зачем о ней думать, если тебя все равно не убьют, если ты будешь осторожен. Не ходи ночью по улицам, пореже появляйся на окраинах, закрывай окна ставнями и имей хорошие запоры - и ты умрешь естественной смертью. Это даже не война - а лишь тень настоящей войны, но тень, которая всегда поблизости.
– Тогда точно завтра.
Я попробовал вспомнить. В то время я ещё не удивлялся своей способности вспоминать будущее. Другие тоже не удивлялись - дети приспособлены к чудесам, как птицы к полету.
– Да.
Я вспомнил яркое завтрашнее утро, воздух почти звенящий от солнечного блеска, высокую, чуть сгорбленную фигуру новенького, пересекающую солнечные полосы на полу. Фигура будет черной.
– Каким он будет?
– Кажется, плохим, - ответил я.
– Лет двенадцать, примерно. Он будет одет в черное.