Изобретение зла
Шрифт:
ноздрями...
Он остановился и пошел в другую сторону. Снова запел песню об Аль. Я сел на столик и стал слушать. Когда кот пел песню, его морда приобретала почти доброе и, уж во всяком случае, не страшное выражение. И пел, и читал он одухотворенно, а не просто выполняя обязанность. Наверное, его держут здесь специально, чтобы развлекать покупателей, - подумал я и решил дождаться продолжения сказки.
Саблезубый кот сделал ещё четыре круга и начал искрить сильнее. По поводу искр я не волновался, я знал, что коты иногда искрят. Он продолжил сказку с нового места и на непонятном языке:
...No sooner he done so than the witches screamed like
hawks and flew away, and the pallid face that had
been watching him twitched with a spasm of
pain...
Кот
Когда голоса стали приближаться, я и пошел им навстречу. Две женщины в грязных халатах шли, позвякивая ведрами и говорили - безо всякого желания идти, нести ведра и говорить. За ними тянулась ещё одна, покрашенная в рыжую. Она остановилось у надувного блестящего шара и начала рассматиривать свою рыжесть. Интересно, что они скажут, когда увидят кота?
– Ну, как, Клава?
– спросила она и продолжала разговаривать с Клавой, хотя в зеркальном шаре было видно, что Клава давно ушла. Женщина в зеркале видит только себя.
Женщины прошли, взглянули на меня - без желания что-то видеть - и пошли дальше без желания идти, и поставили ведра у окна - тоже без всякого желания.
Рыжекрашенная догнала их и стала говорить о своей новой рыжине. Женщины вяло отвечали.
Кот продолжал ходить кругами, но женщины не замечали его. Не видят и не слышат. А ведь он так громко говорит. Сейчас уже на совсем странном языке, на птичьем каком-то, с присвистами и щелканьями. Раз его никто не видит, значит, кота сделали специально для меня. А я его испортил. Как он, бедный, весь искрился.
Я смутился. Чувствуя краску на лице, я сбежал на первый этаж по широким пятнистым ступеням и вышел сквозь двойную стеклянную дверь.
Светило солнце.
40
Светило солнце.
Сияние. Капли, падающие с крыш, оставляли ледяные цепочки у стен.
Непередаваемое счастье морозного яркого утра. Я шел и любовался своей сиреневой тенью на светящихся пятнах нестаявшего снега и радовался подсыхающим проплешинам тротуаров, которые пахли приближением весны.
Я шел куда-нибудь. Куда угодно, лишь бы подальше от госпиталя. Улицы были и знакомы, и незнакомы одновременно: я конечно же, здесь бывал, но тогда дома стояли иначе, в другом порядке, по-другому повернутые, и даже смотрели с другим выражением. Но все же это мой город. Сейчас, свернув за угол, я увижу длинный бульвар с магазинами по правую сторону, в конце бульвара будет стадион, а ещё дальше две как будто приклеенных к небу высоких трубы будут выпускать своих сиреневых джинов. То есть, дым из труб сиренев лишь на закате, днем он бел, а сейчас должен быть розовым. Или желтым?
Свернув за угол, я замер. Передо мной снова была старая кирпичная арка больничного входа.
Я закрыл глаза и ещё раз прошел в памяти по всем поворотам чердаков я должен был оказаться где угодно, но только не здесь. Оказаться здесь было так же невозможно, как невозможно упасть вверх, как невозможно солнцу стать квадратным, как невозможно ростку снова втянуться в свое зернышко.
Я попятился, потом обернулся и бросился бежать. Но дорога назад не была дорогою назад. Я оказался в новом месте, хотя просто повернул на сто восемьдесят. Да, все точно, как раз об этом
Вскоре я нашел его.
Переулок уходил вдаль, проваливался, нырял в полузасыпанный овраг и снова поднимался вдалеке - там он сплетался с другими улицами и переулками, синеватыми в утреннем свете и окутанными прекрасными подсвеченными солнцем дымками ночной войны. Метрах в пятидесяти от меня переминался с ноги на ногу бритый человек в защитной форме и пытался вывернуть свою шапку. Рядом с ним стоял большой лучевик, прислоненный к забору. У его ног лежал голый мерзлый человек. Человек лежал в замерзшей красной луже.
– А ну быстро, отсюда, пацан!
– сказал солдат, надел шапку и поднял оружие.
Я спрятался за угол, но не ушел.
– Я что сказал! быстро отсюда!
– повторил солдат и направил оружие в мою сторону. Как бы не так, будет он стрелять в человека. Тут ему не война.
Я посмотрел на противоположную сторону улицы. Еще минуту назад там стояла шестиэтажка с балкончиками и на балкончиках уже успели развесить мокрое белье. Перед шестиэтажкой рос ряд берез, облепленный по верху скучающими воронами. Теперь там снова ожидал меня больничный вход. Шестиэтажка вместе с березами и воронами отодвинулась на четыре дома влево. Все эти перестроения происходили быстро, но тихо, без малейшего шороха. Даже жители домов ничего не замечали. Госпиталь настигал меня, мышеловка гналась за мышкой.
Но, даже если она догонит, то не сможет заставить мышку войти.
– Нет!
– сказал я тихо, - я в тебя не войду! Не войду, даже если мне придется всю жизнь прожить на улице!
41
В шесть утра ещё не ходит никакой транспорт. Улицы мертвы как ночью. Приходится добираться пешком. Арнольд Августович так и не нашел в своем доме женской одежды. Он отдал Велле короткий больничный халатик и дорогую лисью шубу. И то, и другое было очень старым, не надевалось уже лет пятнадцать.
– Застегнись, - сказал он на улице, - интересное место простудишь.
– Ты что, ревнуешь, старичок? Никто меня ночью не увидит.
– День уже.
Велла застегнулась.
К шести тридцати они добрались до госпиталя. Уже стало совсем светло. День наступал солнечный и холодный. В воздухе искрился иней и оседал на стальные сетки заборов. В холле их встретил вооруженный вояка и придирчиво проверил документы. У Веллы оказался прекрасный паспорт и удостоверение медсестры. И то и другое она вытащила из внутреннего кармана шубы. Арнольд Августович смутно помнил, что внутреннего кармана в шубе не было. А если бы и был, то она ничего не держала в руках, чтоб засунуть в карман. Впрочем, это её дело. Военный осмотрел удостоверение и даже понюхал. Заметил, что пахнет нафталином. Еще бы, сколько раз я эту шубу пересыпал, чтобы сохранить от моли, подумал Арнольд
Августович. Что это он так пялится на нее?
– Разве?
– удивилась Велла.
– Позвольте, я объясню, на ушко.
Она прижалась к ушку губами и что-то объяснила. Солдат удовлетворился объяснением.
– Если ты ещё раз так сделаешь, - сказал Арнольд Августович, - я отказываюсь.
– Ах ты, пупсик мой! Зайдем сюда.
Они зашли в комнатку для персонала. В комнатке был один неудобный столик с телефоном, кровать без матраса и инструкции на стенах. Тьма инструкций, но большей частью просроченных. Трубка телефона лежала поперек и уныло пищала.