Изобретение зла
Шрифт:
Он достал кассету с записью и осмотрел её со всех сторон. Творилось нечто, чего Федькин понять не мог. Он постучал кассетой по столику.
Рука в белой перчатке повесила трубку.
– С кем ты говорила?
– спросил Арнольд Августович.
– Звонили из госпиталя. Придется ехать, прямо сейчас.
– Не распоряжайся.
– Я не распоряжаюсь, а советую. Прости, дорогой.
– Что там?
– Большой тарарам. Зарезали пациента. И вроде была ещё одна попытка убийства. Кроме того, Кощеева закрыли в холодильнике и заморозили. Он уже не стучится, готов. Вызвали спецбригаду и бригада ищет следы. Но есть и приятная новость.
– Ну?
– Поцелуешь - скажу.
Арнольд Августович поцеловал подставленную щечку.
– Есть пленка
– Машины?
– Или человека, который играет на Машине. Пленка у санитара Федькина. Он её никому не показывал. Сейчас сидит и стучит кассетой по столу. Я приказала ему сидеть и ждать нас. Едем, пока не поздно.
– Ты опять командуешь?
– Но я же для тебя стараюсь. У тебя найдется женский халатик или мне голой идти?
– Не обещаю.
– Ну пожалуйста, поищи.
Когда Арнольд Августович удалился и углубился в поиски, Велла снова сняла трубку.
– Федькин? Ты ещё там?
– Здесь.
– Сиди, не рыпайся. Как там обстановочка?
– Вроде убийство. Только не пойму кого убили.
– Убили мальчика. А про девочку тебе наврали.
– Зачем?
– Для интереса. Надо же было всколыхнуть ваше болото. Теперь тебе скучать не придется. Кстати, было и второе убийство.
– Правда?
– вяло поинтересовался Федькин.
– Истина. И убийца - ты. Кощеев-то - до смерти замерз.
– Кто такой Ко... О господи!
Он бросился к выходу, бросив трубку. Кассета осталась на столе.
– О, не запылился!
– обрадовался майор.
– Давай сюда, щас дашь показания.
Синица, ручку! Ты че так запыхался? Водички выпей!
– Холодильник номер три!
– А, третий, да, стучал. Точно. Стучал раза два. Но уже полчаса как не стучит. Я думал тебя спросить, но ты пропал. Открыть?
– Я сам открою.
Он открыл дверь холодильника.
– Да, - сказал майор.
– А вот и ещё один. Воробей, наручники! Проверишь, куда он сейчас ходил. Если звонил, то проверишь звонки. Все проверить! Можешь взять кого-нибудь с собой.
Он потрепал Федькина по затылку.
– Что?
– очнулся Федькин.
– Ну вот ты и попался, паникер. Воробей, запиши время. Четыре часа пятьдесят минут ночи. Кошмар. Уже несколько ночей подряд я не могу спать.
35
Уже несколько ночей подряд я не мог спать. Я просыпался в одно и то же время, когда две звездочки выползали из-за оконной рамы. Сегодня я проснулся снова. Кто-то тихо вошел и лег. Сейчас уже спит, наверное. Скоро начнется рассвет. Сначала будет светлеть дальняя часть окна и контуры верхушек деревьев красиво оттенят небо, бледнеющее на глазах. Потом утро разольется по всему окну и тогда в палате все станет видимым, даже тапочки под кроватями. Они - все - ещё будут спать, они всегда спят долго после рассвета; они будут спать, не зная, что меня уже нет.
Уже нет.
Мне не хотелось вставать. Последняя ночь прошла; больше я сюда не вернусь.
Все они - и друзья, и враги - больше не увидят меня. Я пошевелился, стараясь почувствовать спиною тонкую мягкость больничного одеяла - в последний раз. В последний раз; я тихо приподнялся, опираясь о локоть. Да, в это время спят все, меня никто не остановит. Я встал и вынул из-под матраса два шнурка. Я все ещё надеялся, что кто-нибудь встанет сейчас и побег придется отложить - я надеялся и чуть-чуть злился на себя за это. Пока что все висело на волоске. Любое движение или звук, любая мелкая трудность оборвала бы этот волосок и тогда бы я лег и уснул спокойно, зная, что сделано все возможное. Но мне не везло: никто не просыпался, никто не шевелился; они спали крепко; их дыхание набегало на берег ленивым морским прибоем - сонная полоска пузырьков пробегала по холодному утреннему песку вверх, шшшшшшипела, почти неслышно отступала и, не успев уйти, снова возвращалась. Держа тапочки в руке, я сделал несколько шагов. Босые ноги укололись о холод линолеума и проснулись. Остановившись, я закрыл глаза и снова услышал шуршание прибоя. Мои ноги стояли, погрузившись по щиколотку в холодную слякоть сохнущей полоски между водой и сушей, я сделаю ещё шаг и сзади останется маленькое углубление от маленькой человечской ноги, и след исчезнет со следующим вздохом. Я открыл глаза и обернулся, почти уверенный, что увижу след. Я всегда верил в чудеса, не признаваясь никому в этом, и, если бы чудо произошло, я бы не удивился. Я обернулся в надежде оказаться далеко-далеко, у почти нереального в воображении огромного детского моря, но нет, я все ещё был здесь, и все страшное было впереди.
Я сел на пол в проходе под окном. Светлело быстро, уже различались цвета.
Осторожно и аккуратно я привязал шнурками тапочки к ступням, чтобы не шлепали, и встал. Я подошел к двери, чувствуя затылком каждое движение воздуха в палате.
Никто так и не проснулся.
Дорога к свободе была открыта. Все произошло само собой. Вечером мы с
Синей ходили взвешиваться. Весы стояли на верхнем этаже, в единственной незапертой там комнате. Для того, чтобы побольше весить, нужно вдохнуть побольше воздуха и напрячь мускулы, а ещё лучше стать на край весов. Я сделал все правильно и вышло 32 килограмма. Синяя взвешиваться не стала, наверное, ей было стыдно, что она такая маленькая, и мускулы у неё ещё не вырасли.
Потом мы подошли к окну. Оттуда был совсем другой вид - высокая крыша, на которую предстояло перелететь, придвинулась совсем близко. Угол соседнего дома был в двух-трех метрах, ржавые листы просто провисали невысоко над нашими головами.
– Слушай, ты ещё не передумала?
– Что?
– Убегать.
– Нет.
– Тогда нам нужно залезть на чердак. По этой лестнице.
– Сейчас? Лучше ночью.
– Нет, сейчас; ночью все слышно.
– А там замок, значит, ничего у нас не получится.
– Такой замок я открою чем угодно. Дай сюда твою проволочку.
– Сам ты проволочка, это заколка. На, полько не поломай.
Я поднялся по трубчатой лестнице, которая прицокивала своими крючками и ножками, и долго возился с замком, потому что одной рукой приходилось держаться.
Наконец замок щелкнул.
– Хочешь, сейчас пойдем?
– Не хочу, я платье запачкаю, потом.
Я оставил замок висеть открытым. Не очень заметно. Теперь путь к свободе был открыт и я чувствовал себя уверенно. Теперь меня никто не остановит. Спустившись на свой этаж, я чувствовал все ту же уверенную гордость.
Я даже смело нахамил Лариске. Синяя смотрела на меня с восхищением.
...Я прикрыл за собой нескрипнувшую дверь и, щурясь от света, вдруг оказавшегося ярким, долго смотрел в сияющую перспективу коридора. Потом я вспомнил о Синей Комнате.
Трудно объяснить, почему Синяя Комната так много значила для нас. Она была с о в с е м о с о б е н н о й, будто живой. Всякий раз, входя, я чувствовал на себе её взгляд. Когда мы говорили, комната слушала нас. Когда мы замолкали, казалось, что она пыталась подсказать нам слова. Конечно, мы давно заметили это. Мы осмотрели в комнате все щели, пытались оторвать линолеум или отковырять краску на дверях. Единственная настоящая странность, которую мы заметили - линолеум не отрывался и краска не сцарапывалась. Но где это видано, чтобы мальчики не смогли сцарапать краску или что-нибудь испортить? Упрямство комнаты раззадоривало нас ещё больше. Мы старались изо всех сил, приносили гвозди и ножницы, но все было напрасно. Мы вымазывали стены сливочным маслом и в ясные дни пытались выжигать стеклышками. Мы сжигали на подоконнике селитру - и все напрасно, комната оставалась целой, чистой и чуть-чуть торжественной. Пестрый как то попытался атаковать комнату конфетными бумажками и два дня бросал бумажки в углах - под конец второго дня у него так разболелись зубы, что стало не до конфет. Наутро он пришел и собрал бумажки. Зубы сразу успокоились. Раза три я пробовал рисовать на стенах фломастерами - бесполезно, рисунки пропадали за несколько часов. Наконец, мы смирились с фактом и зауважали Синюю Комнату ещё сильнее. Сейчас я не мог уйти просто так, я должен был ещё попрощаться с Синей