Изумленное пространство. Размышления о творчестве Эдуарда Штейнберга

Сборник

В интервью корреспонденту российского телевидения на вернисаже Штейнберг сказал о стремлении, которое им постоянно владело, – «остаться свободным человеком в свободной стране». При всей художественной неконкретности этой программы она контрапунктом пронизывает всю экспозицию. Художник далек от какого бы то ни было миссионерства, учительства, наставничества. Установка на самовыражение вовсе не обретена им в результате долгого и мучительного пути – она для него изначальна, почти как свойство натуры.

Даже первые холсты начала 1960-х, представленные на выставке, свидетельствуют о достаточно высоком уровне, с которого все начинается.

Если говорить о неизбежных художественных перекличках – и в силу тяжести остракизма, испытанного подростком, сыном «врага народа», и нескончаемых материальных невзгод, не говоря уж о десятилетиях вынужденной художественной изоляции, – эти связи существуют, но перенесены в более высокий план. Полотно не столько прикрывает от непосвященных экзистенциальный опыт художника, сколько стремится поднять диалог о нем на соответствующий духовный уровень. Отсюда и трудность восприятия и взаимопонимания, отсюда и властный запрос к зрителю на выходящий за общежитейские рамки строй мысли и разбуженное состояние души.

Критики, искушенные в современной живописи, отмечали связь художественного языка штейнберговских композиций с пифагорейской символикой, с исканиями русского Серебряного века. Очевидна и созвучность этих исканий современной духовной работе, восстанавливающей оборванные связи и традиции.

Разумеется, умственные построения, попытки рассудочного постижения художественных символов не в состоянии передать целостного эстетического впечатления. А в нем все время остается ощущение некоей тайны, непостижимости и невыразимости в словах того, что запечатлено на полотнах. В этой неисчерпаемости духовного диалога, предложенного зрителю, может быть, истинная прелесть и обаяние искусства Эдуарда Штейнберга.

Москва

Феномен Штейнберга на Западе [22]

Ольга Медведкова

9 марта в Париже, в одной из самых знаменитых и признанных галерей мира – Галерее Клода Бернара на рю де Боз-Ар (rue des Beaux Arts) – состоялось открытие выставки живописных полотен и гуашей Эдуарда Штейнберга.

Вернисаж собрал «всех»: с редкой полнотой русский художественный Париж был представлен в этот день в залах галереи, а затем в банкетном зале расположенного по соседству отеля, под крышей которого некогда обитал Джеймс Джойс. Но светский раут напоминал скорее день рожденья, где все пили за здоровье именинника.

22

Русская мысль (Париж). 1992.

Вернисаж в Галерее Клода Бернара и в самом деле – нечто вроде именин, знак удачи, художественного и материального успеха. Маршрут, пройденный Штейнбергом, головокружителен: из московского подполья – на один из лучших прилавков французского художественного рынка.

Клод Бернар приехал в Москву в конце 1985 – начале 1986 года по приглашению Святослава Рихтера. Опытнейший галерист, он объехал мастерские наиболее выдающихся представителей московского нонконформистского искусства и из всех остановился на Штейнберге, тотчас же предложив ему выставку в своей галерее.

Тогда этой идее не суждено было реализоваться: чиновники

из Министерства культуры отказали Клоду Бернару в вывозе полотен Штейнберга в Париж. Но как только, в 1988 году, возможность эта появилась (через московский художественный салон), Клод Бернар осуществил свой проект.

В марте 1988 года Эдуард Штейнберг впервые приехал в Париж. С тех пор, и вот уже пятый год, художник с женой проводят зиму в Париже. Сначала они жили в случайных, снимаемых на сезон меблированных квартирах, теперь – в собственной просторной мастерской, на знаменитой улице Кампань Премьер, в нескольких шагах от отеля «Истрия» (рю Кампань Премьер, 29), в котором во время своих поездок в Париж всегда останавливался Владимир Маяковский по соседству с жившей там в то время Эльзой Триоле, старшей сестрой Лили Брик. Здесь же неподалеку жили когда-то Волошин, Бенуа, Сомов, рядом – знаменитые кафе «Дом» и «Куполь» и кладбище Монпарнас, на котором лежат Сутин и Цадкин.

Глубоко связанный с культурой Серебряного века и первой русской эмиграцией, Штейнберг выбрал себе своих «соседей».

На лето художник с женой неизменно перебираются домой: в Москву, в Тарусу, в деревню Погорелку… Он хотел бы, чтобы выставки его работ проходили там, дома, а на вопрос о доме отвечает, что он везде в гостях. Впрочем, это уже другой разрез бытия и разговора.

Сам художник отнюдь не склонен рассматривать свой успех на Западе как наконец пришедшее признание. У него нет иллюзий по поводу современного художественного западного рынка да и Запада вообще.

«Я разидеологизированный», – говорит он. Мир, в котором современный модный художник может стоить в несколько раз дороже Рембрандта, не способен дать критерия художественной оценки. Штейнберг знает, как делаются здесь имена и биографии, почему в один прекрасный день на Елисейских полях появляются скульптуры Ботеро. Речь совсем не об искусстве.

«Ведь покупают не меня, покупают Клода Бернара», – говорит Штейнберг, и в этом нет ни грана самоуничижения, а лишь ясное сознание реальности. Как и в признании того, что приехал он сюда на волне (или, как сам он говорит, «с рюкзаком») перестройки. Эта поздняя по сравнению со многими его собратьями, уехавшими 15–20 лет назад, встреча с Западом кажется ему сегодня несомненной удачей в его жизни – и в творческом, и в материальном смысле.

В творческом, потому что он не оторвался от своей «земли» и своего «неба». Потому что, не останься он в России, не было бы «Деревенского цикла». Потому что долгий опыт работы в стол не давал ему сорваться во внешнее. Потому что искусство для него – это разговор с самим собой.

При всем глубочайшем неприятии коммунистического мира, в котором он жил, ему кажется сегодня, что в этой тотальной несвободе он сумел остаться свободным, не потеряться, не утратить ощущения жизни, которая выше искусства, и понимания искусства – как способа сопротивления смерти.

И все же, вероятно, в сегодняшнем успехе на Западе есть, помимо всевозможных обстоятельств, немалая заслуга самого Штейнберга, его искусства и личности.

Генетически связанный с Малевичем, преданный его имени и идее, Штейнберг – художник совершенно иного плана. Лишенное агрессивно-реконструктивного, утопического пафоса «абсолютной свободы», его искусство не проектирует, не провозглашает, но вслушивается и вживается.

Творчество Штейнберга субъективно и лирично, временами оно превращается в род живописного дневника.