К защите родины — готовы!

Фельдмаршал Эрих фон Манштейн поднял взгляд от карты на столе и прислушался. Что это было — далекий грохот советской артиллерии? Нет, подумал он через секунду. Да, сегодня русские уже дошли до Синельникова, но Синельниково по-прежнему находилось от его штаба в 55 километрах к северу. Конечно, на всем протяжении

Гитлер, однако, не слушал. Он говорил. Он всегда говорил больше, чем слушал. «Если б он выслушал кого-нибудь хоть раз,» — подумал Манштейн, — «Шестая Армия могла бы вырваться из Сталинграда, и тогда русские и близко не подошли бы к Синельникову». А так они прошли с ноября уже больше 600 километров.

— Нет, ни шагу назад! — крикнул Гитлер. Фюрер кричал то же самое, когда русские прорвались и начали окружать Сталинград. Неужели он не мог вспомнить, какая тактика сработала — вернее, не сработала — всего месяц назад? Сзади от него генералы Йодль и Кейтель качали головами, как безмозглые куклы — каковыми они в действительности и являлись.

Манштейн бросил взгляд на фельдмаршала фон Клейста. Клейст был настоящим солдатом — уж он наверняка сейчас скажет фюреру то, что следует сказать в такой ситуации. Но Клейст лишь стоял и безмолвствовал. Сражаясь с русскими, он был бесстрашен. А вот Гитлера боялся.

«На мою голову,» — подумал Манштейн. — «Почему с самого Сталинграда все — все, кроме благодарности — валится на мою голову?» Если б не он, весь южный участок немецкого фронта в России развалился бы на кусочки. Он это прекрасно знал, не страдая ложной скромностью. Иногда — но очень уж редко — это замечал и Гитлер.

Что ж, еще одна попытка обьяснить фюреру, что к чему. Манштейн наклонился над картой и вытянул указательный палец:

— Нам следует дать русским продвинуться, мой фюрер. Очень скоро им придется растянуть свои силы. И воттогдамы ударим.

— Нет, черт побери и их и вас! Двигайтесь на Харьков немедленно, говорю вам!

Танковая дивизия СС «Тотенкопф», с помощью которой он хотел снова захватить Харьков, в данный момент застряла в грязи под Полтавой, то есть в 150 километрах к юго-западу. Манштейн уже указал на это обстоятельство. Он указывал на это снова и снова вот уже 48 часов. Он сделал еще одну попытку — спокойным, рассудительным тоном:

— Прощу прощения, мой фюрер, но для желаемой вами атаки у нас просто нет сил. Чуть больше терпения, чуть больше осторожности — и мы добьемся удовлетворительных результатов. А если мы двинемся слишком поспешно, то рискуем…

— Я не для того прилетел в этот Богом забытый русский фабричный городишко, чтобы слушать хныканье вашего трусливого еврейского сердца, фельдмаршал, — Гитлер намеренно произнес последнее слово, означающее высший чин, презрительным тоном. — И с этого момента не суйте свой противный, отвратительный еврейский нос в стратегическое планирование. Просто выполняйте приказы. Понятно?

Правая рука Манштейна невольно потянулась к упомянутому Гитлером органу. Он действительно обладал внушительным размером и был заметно крючковат. Но оскорбление такого рода на серьезном военном совете было просто… просто безумием, другого слова Манштейн не мог и подобрать. Таким же безумием, как и большинство принятых Гитлером решений, как и большинство отданных им приказов — с тех пор, как он сосредоточил всю военную власть в своих руках в конце 1941 года, и особенно с тех пор, как начались первые сталинградские неприятности.

Безумие… Рука Манштейна непроизвольно оставила нос своего владельца и опустилась к кобуре с пистолетом «Вальтер П-38». Так же непроизвольно она расстегнула кобуру. И все так же непроизвольно она подняла пистолет и трижды выстрелила в Адольфа Гитлера в упор. Фюрер опустился на пол. Его последний взгляд был полон ужаса и неверия в проишодящее.

Также не веря в проишодящее, генералы Йодль и Кейтель остолбенели. Остолбенел и фельдмаршал фон Клейст, но он пришел в сознание раньше. Достав свой собственный пистолет, он застрелил гитлеровских лизоблюдов.

Манштейну по-прежнему казалось, что он находится во сне, но даже и во сне он оставался офицером генштабовской закалки, умеющим разобраться в обстановке и определить план дальнейших действий.

— Отлично, Пауль, — сказал он. — Сперва нам следует убрать эту падаль, а потом придумать в меру героическую легенду.

Клейст кивнул:

— Очень хорошо. А затем…

— А затем… — Манштейн наклонил голову. Да, Бог свидетель, он действительно слышал русскую артиллерию. — В этой кампании дров наломано уже до невозможности. Принимая во внимание нынешнее состояние дел, у меня не остается обоснованных надежд на успех. Я полагаю, что войну с русскими мы не выиграем. Ты согласен?

Клейст кивнул снова.

— Очень хорошо, — сказал Манштейн. — В таком случае давай позаботимся о том, чтобы ее не проиграть…

Маленький рыбацкий баркас причалил к берегу. Человек, называвший себя Джорджо Ферреро, уже надел рыбацкую кепку из черной шерсти. Чтобы защитить глаза еще лучше, он прикрыл их рукой. Воздух Адриатики был так чист, что шероховатое хорватское побережье казалось почти неестественно отчетливым, как если бы он одел новые очки, чуть более сильные, чем надо.

— Красивая страна, — сказал Ферреро по-итальянски с анконским акцентом.

С тем же акцентом отозвался и Пьетро Беваква, собеседник Ферреро:

— Это уж точно.

Как Беваква, так и Ферреро были людьми средней комплекции и средней же смуглости — они не выделялись бы из топлы нигде в Средиземноморье. Достав изо рта большую трубку, набитую дрянным итальянским табаком, Беваква добавил:

— Впрочем, как тут ни красиво, а я предпочитаю родные места.

Он снял с лодочного руля обе руки, чтобы проиллюстрировать свое предпочтение жестом.