Кадеты, гардемарины, юнкера. Мемуары воспитанников военных училищ XIX века
Шрифт:
Были кадеты, которые не боялись розог и, как спартанцы, переносили их внемую. Товарищи к ним относились с уважением, и на них розги не налагали позора. Были и такие молодцы, которые не давали себя сечь. Так, Арнольд бросился в галерею второго этажа и переломил ногу, а Крейтер — в Неву, но его успели вытащить.
Утреннюю зарю били в 5 1/2 , в 6 строились к осмотру и после молитвы шли к столу. Пили сбитень с булкой. В 7 садились готовиться к урокам в классы. В 8 приходили учителя. В 25 минут 10-го барабан означал перемену на десять минут; выбегали на плац или в сад; в 11 оканчивались утренние занятия; получали ломтики хлеба с солью; через полчаса отправлялись на строевое ученье, гимнастику или в танцкласс; в половине 2-го переодевались в новое платье; производилась стойка по кроватям, то есть вытягивались по правую сторону кроватей. После стойки до обеда давалась первая рекреация на 3/4 часа. Во время стойки нас обходило высшее начальство — командир батальона полковник Малевич или директор.
В эти же часы приезжали государь император Николай Павлович или цесаревич <Александр>. У меня, как поступившего в январе, еще не было погон; в первый же приезд государь, обходя роту, остался недоволен стойкой некоторых кадет; в особенности дурно стоял один из дневальных кадетиков, а был он, как все должностные, в погонах. Государь, обходя роту, выражал свое неудовольствие. «Это что за стойка? — раздавался его громкий голос. — Разве это стойка! Разве можно награждать погонами при такой выправке?» При этом он указывал на кадет, которые неправильно стояли. Поравнявшись со мной, государь указал: «Вот стойка!» Помню его строгое лицо, конногвардейский сюртук и заплаты под мышкой и на сапоге. Государь отбыл и в знак неудовольствия не распустил нас <в отпуск>.
После отбытия началась переборка. «Отчего это у Скалона нет еще погон? — спросил директор. — Разве он плохо учится или дурно себя ведет?» — «Никак нет-с, ваше превосходительство, — ответил наш новый ротный капитан Михаил Яковлевич фон дер Вейде, — он прекрасный мальчик». — «Так нашейте ему сейчас же погоны». Я был ужасно обрадован, в особенности отличием самого государя императора, и с гордостью посмотрел на новое украшение моей куртки. Но… батальонный командир приказал меня нарядить постоянным дневальным от 11 до 4, то есть на время возможных посещений, для того, чтобы было благоприятно первое впечатление, так как дневальные стояли у входных дверей в роту, и это до следующего приезда императора, то есть ежедневно от 11 часов до 4. Это было почетно, но утомительно и лишало меня рекреаций, вынуждая ходить в амуниции и с каской.
Вечерние классы с переменой в 10 минут оканчивались в 7 вечера. До 8 мы были свободны и резвились в большой зале с портретом нашей основательницы императрицы Анны Иоанновны. <…> От 8 до 9 готовили уроки. В 9 ужинали; в 10 весь корпус спал.
Следующей весной капитан фон дер Вейде устроил спектакль. Я отличался в какой-то детской пьесе <…>. Костюмы пажей были получены от Театральной дирекции <…>. Они были малинового бархата с галунами и кружевными воротничками. После спектакля был бал, и я удостоился чести танцевать кадриль с супругой директора Надеждой Афанасьевной, рожденной Сатиной <…>.
В 1-м общем было потруднее, потому что кадеты более старшего возраста этого класса переводились в строевые роты, а в неранжированной роте оставались более способные младшего возраста, приходилось тянуться за баллами <…>.
В рекреационное время меня и некоторых товарищей брал к себе на квартиру наш ротный командир Михаил Яковлевич фон дер Вейде. Это был отличнейший человек, высокообразованный, он во всех отношениях выделялся из среды корпусных офицеров, которая, за малыми исключениями, была невысока в отношении светского лоска и знания языков… Были хорошие люди, но были и невозможные.
Ученье шло хорошо. Я был в первом десятке. Любил историю, географию, языки <…>, чувствовал отвращение к грамматике <…>.
С товарищами я был в хороших отношениях, в рекреациях мы играли в казаки-разбойники, причем некоторое время я был во главе одной стороны, а горец Чермоев — другой. Под конец сторона Чермоева одолела меня, и после отчаянной обороны я был пленен. Чермоев предложил мне дружбу, и мы подружились. Он даже стал ходить к нам в отпуск. <…>
Время текло <…>. В классах произошла большая перемена, вместо Кушакевича инспектором классов был назначен полковник Линден, высокообразованный, обходительный, всегда ласковый, он значительно поднял преподавательскую часть и привлек в корпус наилучшие педагогические силы. Субботние порки исчезли, секли редко и только в самых крайних случаях.
Мой излюбленный предмет, историю, преподавал Астафьев, замечательно гуманная и высокообразованная личность. <…> Математические страдания начались только в следующем классе, учил алгебре отставной морской офицер Михаил Павлович Епанчин, или, как мы его звали, «радикал во фраке». Учил хорошо. Но что это был за сухарь… Казалось, кроме формул, задач и логарифм, для него ничего не существовало на свете. Мы никогда от него не слыхали человеческого слова. Ходил он постоянно в черных брюках и штатском фраке, застегнутом на все пуговицы. Я редко достигал «восьмерки», а все больше получал «семь» и «шесть» баллов <из 12>.
За все время пребывания в корпусе мне приходилось держать переэкзаменовки только из алгебры, аналитики и приложения алгебры к геометрии. <…>
Зимой нас сводили в батальон. Полковник Малевич учил ружейным приемам и маршировке, в которых достигал виртуозности; с апреля, как только что просохнет плац, начинались батальонные ученья. Кадеты любили строевые занятия, и между корпусами происходило соревнование в отчетливости и чистоте исполнения всего, касающегося строя. С мая начинались отрядные ученья, в июне представлялись на осмотр государю императору.
Государь поздравлял кадет с производством.
В 1854 году был усиленный выпуск. Государь Николай Павлович подозвал выпускных и по обыкновению долго говорил с ними, благословляя и наставляя на службу. Простившись, государь поехал в направлении Зимнего дворца и не успел съехать с поля, как повернул коня и остановился между батальонами. Государь был растроган: «Прощайте, дети! Господь с вами», — повторил несколько раз и на наши восторженные крики круто повернул лошадь и, махнув рукой, галопом скрылся от наших взоров.
Прощание государя глубоко потрясло кадет, и это было его последнее обращение к нам.
Когда государя не стало, кадеты сердечно скорбели и искренно горевали по нем. Все видели в нем отца. Государь любил кадет и, видя в них своих верных и преданных слуг в армии, высказывал к ним чисто отеческое понимание и заботу. И действительно, кадеты его времен выходили служаками. Наши главные и непосредственные воспитатели были сама кадетская среда, с твердыми основами товарищества и любви к императору, который посвящал много времени кадетам, следил за их воспитанием и создавал своим отеческим попечением беззаветно преданных слуг себе и отечеству.