Как много в этом звуке…
Шрифт:
— Ни фига себе! — воскликнул Зайцев.
— Грабители-то простоватыми оказались! — усмехнулся бомжара, выбирая бутылку. — Самое ценное оставили нетронутым.
— Дверь в кабинете стальная, — пояснил капитан. — И в ту ночь была заперта. Они бы до утра ее вскрывали.
— Тогда директор опасался твоих оперов, — Ваня выбрал наконец бутылку с пятью звездочками и с горой Арарат на этикетке. Свинтив на ходу пробку, поставил бутылку на стол. Потом так же невозмутимо прошел к подоконнику и, взяв два фужера, поставил их рядом.
— Не понял? — сказал Зайцев.
—
— Ты что?! Здесь в каждом по сто пятьдесят грамм! — в ужасе воскликнул капитан.
— По сто семьдесят, — невозмутимо поправил его бомжара. И, аккуратно взяв фужер за ножку, чтобы звонче получился звук при чоканье, выпил, утер рот рукавом и вернулся к креслу. — Весы нужны, капитан.
— Какие?!
— Любые.
— Весы в магазине электроники, Ваня?!
— Капитан… Дай команду своим ребятам… Пусть поищут… Чего не бывает в нашей жизни, полной смертельной опасности и безрассудного риска.
— Боже! Как красиво ты стал выражаться!
— А я и стихи писал… В прошлой жизни.
— О чем, Ваня?!
— Как о чем… О любви. И опять начал писать… Настя говорит, что ей нравятся. Мои стихи, правда, без рифмы, но так тоже можно… Писал же Пушкин, и ничего, получалось…
— Тургенев, — тусклым голосом поправил Зайцев.
Нашли все-таки зайцевские ребята весы, в соседнем продуктовом магазине, правда, старые, с чашами, с гирьками, но бомжара не возражал. Он установил весы на прилавке, отрегулировал их так, чтобы утиные носики на обоих чашах замерли точно друг напротив друга.
Зайцев наблюдал за Ваней со смешанным чувством озадаченности и насмешки. Не выдержав его издевательства над здравым смыслом, он умчался в свое управление по какому-то чрезвычайно важному делу, а когда вернулся через час, застал картину не просто странную, а самую что ни на есть дурацкую. Установив на одной чаше весов гирьки, бомжара вторую чашу загрузил битым стеклом.
— Так, — произнес Зайцев и, круто повернувшись, быстрыми, четкими, какими-то принципиальными шагами направился в директорский кабинет — бутылка коньяка, оставленная им на столе, была пуста. — Это что же получается, — пробормотал следователь озаренно, — он попросту напился? Ничего себе поэт, блин! Стихи он, видите ли, начал писать! О любви, блин! Настя, блин, в восторге!
Вернувшись к весам на прилавке, Зайцев некоторое время молча наблюдал за бомжарой. А тот ползал на четвереньках по полу и, перебирая осколки стекла, некоторые из них аккуратно укладывал на чашу весов.
— Мысль посетила? — поинтересовался Зайцев.
— Посетила, капитан, посетила, — ответил бомжара, не прекращая своего занятия.
— Близится раскрытие преступления?
— Оно уже совсем близко, капитан.
— А коньяк ты выдул?
— Кто же еще… Тут больше и некому. Я твоим ребятам предлагал, но они отказались. Себя с трудом преодолели и отказались. А мне ничего не оставалось… Я там еще одну бутылочку чуть приоткрыл…
— О боже! — простонал Зайцев. — Тебя домой доставить?
— Доберусь, капитан… Ты не переживай.
— Эти стекла, похоже не один день накапливались…
— Нет, капитан… Все это сверкающее великолепие появилось здесь в ночь ограбления. Ты пройдись по магазину, позаглядывай в углы — нигде ни пылинки, ни пробки от пива, ни горлышка от водки…
— Ладно… Вечер уже. Магазин пора закрывать. Опечатывать…
— Потерпи полчасика, ладно? — взмолился Ваня, поднимаясь наконец с четверенек. — Ты это… Отлучись ненадолго в директорский кабинет, там у него и закуска найдется…
— Ты уж убедился?
— И не один раз, — признался Ваня.
— И повод был?
— Почему был? Он и поныне жив, повод-то!
— Значит, мысль, говоришь?
— Ты вот что, гражданин начальник, — неожиданно трезвым голосом сказал Ваня. — Не печалься и не гневайся… Ты загляни ко мне вечерком… Я там, у директора, еще одну бутылочку изъял, так что нам с Настей будет чем тебя угостить, чем душу твою полицейскую порадовать.
— Ваня, — голос следователя дрогнул. — Ваня… Ты это… Не шутишь?
— Есть вещи, которыми не шутят! — строго проговорил бомжара, назидательно подняв вверх указательный палец. И, снова опустившись на четвереньки, принялся перебирать стеклянные осколки. На лице у Зайцева в это время не было ничего, кроме полнейшего недоумения.
Когда вечером Зайцев постучал в уже знакомую дверь, он услышал из-за двери те же слова, что и утром:
— Открыто! Входите!
И он вошел. И увидел на столе знакомую бутылку коньяка с пятью звездочками и заснеженной горной вершиной на этикетке. Рядом стояла тарелка со свежесваренной картошкой и, опять же, соленый огурец. Настя сменила махровую простыню на великоватый халат, Ваня был в свободном, тоже великоватом свитере.
— И у меня тут кое-что есть, — Зайцев поставил на стол бумажный пакет.
— Из Елисеевского? — строго спросил Ваня.
— Есть вещи, которыми не шутят, — ответил Зайцев его же словами. Когда картошка закончилась и бутылка опустела, а Настя убрала со стола и то и другое, Зайцев сложил руки на столе и уставился Ване в глаза.
— Давай, дорогой, колись. Я долго ждал, не мешал тебе надо мной куражиться… Колись.
— А что, собственно, тебя интересует?
— Как ты битые стекла взвешивал, я видел… Об этом ты чуть попозже расскажешь. Что произошло, я тоже знаю…
— А что произошло? — невинно спросил Ваня.
— Особо опасное преступление. Похоже, профессионалы сработали.
— Ну, ограбление — это так… Нечто побочное… Это знаешь, как купишь таблетки от кашля, а на бумажке предупреждение — сыпь по всему телу может высыпать, не исключено расстройство желудка, а также нервные припадки…
— Ограбление и убийство — это что? Сыпь или нервные припадки?
— Господи, — вздохнул бомжара, — ну, собрались ребята, выпили, плохую водку выпили, паленую, как сейчас говорят… Повздорили маленько, фомка подвернулась…