Как можно быть язычником
Шрифт:
А. де Бенуа даже опередил современное язычество, которое часто сводится к одному лишь окрашенному в пантеистическое тона культу природы, отметив, что природа лишь один аспект мира и что теология язычества — это не теология природы, а теология мира, почему следует отвергнуть натуралистическое толкование индоевропейских религий. Опередить-то он его опередил, но здесь тоже, как и в случае с пантеизмом, есть риск убежать слишком далеко и забежать на чужую территорию. Очень трудно избежать двух крайностей: растворения в природе и отрыва от неё. За словами «один из аспектов» скрывается задняя мысль «не главный», а применительно к человечеству её можно толковать так, что и расовый аспект — не главный. В природе, что бы ни говорили пантеисты, цельности нет, а в человеке, если только разные расовые компоненты не смешаны в нём, как в «ирландском рагу», она как раз есть. И не надо нарушать эту цельность, заставляя душу и тело бороться за «приоритет». Против этого раздора и должно быть обращено, в первую очередь, острие той критики «дуализма», которую дал Ален де Бенуа.
A.M. Иванов
Луи
«Этим я заканчиваю и высказываю мой приговор. Я осуждаю христианство, я выдвигаю против христианской церкви страшнейшие из всех обвинений, какие только когда-нибудь бывали в устах обвинителя. По-моему, это есть высшее из всех мыслимых извращений, оно имело волю к последнему извращению, какое только было возможно. Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного — душевную низость (…) Я называю христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, — я называю его единым бессмертным, позорным пятном человечества…»
ВСТУПЛЕНИЕ
О чём они мечтают — персонажи Боттичелли и Каспара Давида Фридриха? К какому прошлому-настоящему обратили они свой взор? Возможность пришествия каких богов предчувствуют они сквозь мир, опутывающий их узами их собственной неполноты? Местом какой трансценденции они станут? Для меня эти вопросы напрямую связаны со стоящим в заглавии этой книги вопросом, на который я стремлюсь здесь ответить. Ещё вчера слово «язычество» было уничижительным. Сегодня оно прочно вошло в повседневный язык. Что же оно означает? Что оно может означать для людей нашего времени? Как мы его понимаем? Соответственно, на что это язычество обращает свою критику и свой отказ от библейской мысли, породившей христианство? И, наконец, что означают для наследников нашей культуры два совпавших по времени явления — упадок великих религий откровения и возрождение священного?
К этим вопросам невозможно относиться равнодушно. Это исторические и судьбоносные вопросы. Речь на самом деле идёт о судьбе и предназначении: о том, к чему мы себя предназначаем, и, для начала, о том, хотим ли мы ещё вообще себя к чему-либо предназначить. Именно эти вопросы я ставлю перед собой в этой книге, являющейся прежде всего личным размышлением — этапом в размышлениях о предмете, который меня интересует, о котором моё мнение уже развивалось и, я надеюсь, ещё будет развиваться.
Вопрос восприятия. В критике не существует абсолюта, не существует единственно верной точки зрения. В любом случае, я не стремился представить вопрос с подобной точки зрения. Я всего лишь хотел представить, настолько ясно, насколько это возможно, два великих духовных видения, два великих взгляда на мир, которые отличаются друг от друга и сталкиваются друг с другом — иногда в сердце одного человека. Я хотел рассказать, почему в одном из них я внезапно узнаю себя, а второй противоречит моему внутреннему существу. И, наконец, как можно было бы вернуть себе вечные ценности. Таким образом, я стремился не столько убедить кого-то, сколько представить духовное противостояние, нарисовать картину столкновения двух способов восприятия. Можно чувствовать себя «язычником», узнавать себя в «языческой» чувствительности, а можно и нет. Но нужно знать, по крайней мере, в чём эта чувствительность заключается. Поэтому каждый имеет право узнать себя в том, что ему больше подходит, и укрепиться этим. Это ещё раз подтверждает, что подобная книга, не преследующая своей целью поколебать верующих в их вере, может наоборот их в этой вере укрепить. Даже иллюзия может быть положительной, может содержать в себе и пробуждать потенциальную творческую силу. Я стремлюсь не уменьшить или подавить веру, но вернуть её — возможно, в ином виде. Конечно, не все верования равноценны, но есть нечто худшее, чем ничтожное верование, — полное отсутствие веры. (Если предположить, что оно вообще возможно, что, как представляется мне, оно не является полным отказом мыслить). В своём предыдущем сочинении я сказал, что образ действия равноценен самому действию. Читатель убедится в том, что, на мой взгляд, вера не менее ценна, чем предмет веры, и что именно в этом я расхожусь с большинством своих современников.
А возможно ли вообще что-либо показать, если учесть сами основания этого действия? Уже более сорока лет назад Реймон Арон говорил, что критика исторического разума определяет пределы исторической объективности, а не её основы. Это ещё раз свидетельствует о том, что критика никогда не позволяет обойтись без философского решения. «Богами правит судьба, а не наука, какой бы она ни была», —писал Макс Вебер. Невозможно опровергнуть чувство, а ведь именно чувства определяют в качестве оправданий столь многие системы. Макс Вебер приводил в качестве примера христианское изречение: «Не сопротивляйся злу насилием». Очевидно, добавлял он, что «с чисто человеческой точки зрения эти евангельские поучения оправдывают этику, противоречащую достоинству. Каждый должен выбрать между достоинством религии, которое нам предлагает эта этика, и достоинством мужественного существа, которое
В этой книге я предлагаю параллельное прочтение язычества как изначальной религии Европы, как составной части, чьё значение всегда является центральным, и библейско-христианской мысли. Это прочтение можно принять или отвергнуть: это предмет спора. Но, даже и приняв его, можно сделать выбор, противоположный моему: предпочесть христианство и отвергнуть язычество по тем же самым причинам, которые отдаляют меня от первого и приближают к второму. Таким образом, вопрос вырисовывается не в виде дилеммы, а в виде треугольника.
Наконец, это позиция, основанная на терпимости. Терпимости, которая, естественно, не исключает ни суждения, ни критики, но которая делает из противника лишь образ актуальной проблематики. Человек, отвергающий загробные миры, отвергающий разделение бытия и мира, отвергающий представление о Божественном, основанное на понятии единственной правды, и проистекающее из него обесценивание Другого, был готов вчера и готов сегодня признавать всех богов, даже совершенно ему чуждых, даже тех, кому он никогда не стал бы поклоняться, даже тех, которые пытались украсть у него душу. Он готов защищать право людей узнавать себя в избранных ими самими богах — при условии, конечно же, что подобное же право будет обеспечено и ему.
Как всегда, я написал эту книгу для всех и ни для кого. Особенно же для тех, кого я никогда не узнаю. В ней выражается ностальгия — это ностальгия по будущему. Увы, но время истолкования мифа это и время исчезновения богов. В эпоху, неопримитивную самой своей современностью, в эпоху, совершенно пустую самой своей переполненностью, в эпоху, в которую всё есть видимость и всё устарело, когда всё есть зрелище, но нет больше глаз, чтобы видеть, в обществе, где утверждаются новые формы тоталитаризма и исключения, обществе, кипящем от ненависти, не подлинном и несущественном, в обществе, где умирает красота, обществе конца истории, обществе последнего человека, в котором всё обрушивается на Заход — на абсолютный, трансатлантический Запад, обществе бывшей великой истории, эта книга стремится указать на возможность панорамы, на возможность духовного представления, которое было бы созвучно красоте картины, лица, созвучия — вере народа, возвышенного надеждой и волей пережить новое начало.
Как уже понял читатель, это книга желаний, воспоминаний, сомнений и страстей.
А. Б.
Что может означать сегодня слово «язычество» для тех, кто вместе с Ницше считает, что христианизация Европы, включение — более или менее законченное, более или менее удачное — европейского духа в христианскую систему мышления было одним из наиболее пагубных событий во всей истории до наших дней — катастрофой в собственном смысле этого слова? Этот вопрос представляется тем более важным, что он не перестаёт стоять в повестке дня, о чём свидетельствуют недавние споры, которые, впрочем, необходимо поместить в рамки более широкого и более древнего disputatio, в момент, когда, что бы там ни говорили некоторые, «старчеством» является не «многобожие», но иудео-христианское единобожие, которое ставится под вопрос, которое трещит по всем швам, в то время как язычество вновь являет свою привлекательность, пусть часто и в неудачных, иногда ошибочных, а в целом бессознательных формах. [1]
1
В своей статье под заголовком «Недоразумение неоязычества» (перепечатана в «La Torre» в марте 1979 г.; французский перевод: Centra Studi Evoliani, Bruxelles, 1979) Юлиус Эвола оспаривает законность определения «языческий», которое он использовал сам в 1928 г. в своей книге «Imperialismo pagano» (Atantor, Todi-Roma). Он основывается на том, что по своему происхождению слово paganus является «пренебрежительным, зачастую даже оскорбительным определением, использовавшимся в спорах периода первой христианской апологетики». Подобное мнение представляется нам мало приемлемым, не только потому, что это слово было освящено использованием и с течением времени приобрело иное звучание, но и потому, что нередки были случаи, когда определённые движения превращали данные им презрительные прозвища в почетные (ср. пример голландских гезов). И. наоборот, Ницше предвидит эпоху, когда такие слова, как «Мессия», «Спаситель» или «Святой» будут использоваться «как оскорбления и обозначения преступников» («Антихрист»). При этом мы согласны с многими другими мыслями в статье Эволы.