Как можно быть язычником
Шрифт:
Насущность язычества, таким образом, не подлежит сомнению. Неоязычество, если оно существует, не является делом сект, как представляют себе не только его противники, но и группы и кружки — иногда благонамеренные, иногда неумелые, зачастую невольно комические и совершенно маргинальные. Оно также не является «вывернутым христианством», которое усвоило бы различные формы христианства — от системы обрядов до системы предметов, чтобы создать нечто равноценное или противоположное им.
Сегодня нам представляется опасным не столько исчезновение язычества, сколько его возрождение в примитивных или ребяческих формах, родственных той «вторичной религиозности», в которой Шпенглср с полным основанием видел одну из характерных черт гибнущих культур, и о которой Юлиус Эвола писал, что она «соответствует в целом явлению уклонения, отчуждения, запутанного возмещения, не оказывающему никакого серьёзного влияния на действительность (…), чему-то гибридному, вырождающемуся
§ 2
Прежде всего, язычество не является «возвратом в прошлое». Нет оснований называть его «одним прошлым против другого прошлого» в противоположность тому, что с легкостью пишет Ален-Жерар Слама (Lire, avril 1980). Оно не представляет собой желания вернуться в какой-либо «потерянный рай» (это скорее иудео-христианская тема), а тем более, в противоположность тому, что безосновательно утверждает Катрин Шалье (Les nouveaux cahiers, t 1979), к «чистому истоку».
Во времена, когда беспрерывно говорят о «корнях» и «коллективной памяти», упрёк в «пассеизме» отпадает сам собой. Каждый человек рождается прежде всего как наследник; не может быть никакой самобытности отдельных людей или народов без учёта заинтересованными лицами того, что их породило, источника, из которого они происходят. Точно так как гротескно звучали вчера осуждения «языческих идолов христианскими миссионерами, поклоняющимися своему собственному амулету, несколько комично звучат сегодня осуждения «прошлого» (европейского) из уст людей, не перестающих хвастаться иудео-христианской преемственностью и отсылать нас к «вечно современному» примеру Авраама, Иакова, Исаака и прочих доисторических бедуинов.
С другой стороны, необходимо остановиться на значении слова «прошлое». Мы сразу же отвергаем иудео-христианскую проблематику, которая делает из прошлого определённо пройденную точку на прямой, неизбежно ведущей человечество из райского сада в мессианские времена. Мы не верим в смысл истории. Для нас прошлое является измерением, перспективой, которой наделена современность. События являются «прошлыми» только постольку, поскольку они вписываются в настоящее. Перспектива, открывающаяся в результате нового представления нами самим себе этих событий, «преображает» наше настоящее точно так же, как смысл, который мы им придаём, заново представляя их себе, содействует их собственному преображению. Таким образом, «прошлое» неизбежно обладает такой чертой человеческого сознания, как временность, которая не является ни измеримым «количеством времени», о котором говорит разговорный язык (временность, наоборот, является качественной чертой), ни длительностью, о которой говорит Бергсон и которая принадлежит нечеловеческой природе, в то время как временность принадлежит только человеку. Согласно Хайдеггеру, жизнь как «забота» (Sorge) протяжённа из самой себя; она не заполняет собой никакую заранее установленную временную рамку. Человек — всего лишь набросок. Само его сознание есть набросок. Существовать — значит ex-sisterе, набрасывать самого себя. Именно эту особую подвижность протяжённости Хайдеггер именует «событием» (Geschehen) человеческого существования — событием, которое знаменует «структуру, свойственную только человеческому существованию, которая, будучи реальностью трансценденции и откровения, делает возможной историчность мира». Историчность человека основывается на том, что для него «прошлое», «настоящее» и «будущее» связаны в современности, представляя собой три измерения, которые взаимно оплодотворяют и преобразуют друг друга. В этой перспективе упрёк — типично иудео-христианский — в «пассеизме» совершенно лишён смысла.
В действительности, речь о «пассеизме» может идти только в случае однолинейной точки зрения на историю, а именно когда речь идёт об истории, в которой «прошлое» больше никогда не может вернуться. Но у нас иная точка зрения. Мы верим в Вечное возвращение. В 1797 г. Гельдерлин писал Гебелю: «Уничтожения не существует, поэтому из нашего распада должна родиться юность мира». В действительности речь идёт не о том, чтобы «вернуться» в прошлое, а о том, чтобы связаться с ним, а также, в силу этого, согласно сферической концепции истории, соединиться с вечным, заставить его вновь течь, звучать в жизни, избавиться от тирании логоса, от ужасной тирании Закона, чтобы вернуться в школу мифа и жизни. В античной Греции, отмечает Жан-Пьер Вернан, «стремление всё вспомнить преследует в качестве основной цели не построение личного прошлого вспоминающего-себя-человека, построение его личного времени, а, напротив, возможность для него избежать времени» (интервью в «Nouvel Observateur», 5 мая 1980 г.). Точно так же речь идёт об обращении к «памяти» язычества не в хронологическом смысле, чтобы вернуться к «предыдущему», а в смысле мифологическом, чтобы найти то, что сквозь время преодолевает время и обращается к нам и сегодня. Речь идёт о соединении с непреодолимым, а не с «прёодолённым».
Итак, слова «начало» и «конец» более не имеют того смысла, который им придаёт иудео-христианская проблематика. C языческой точки зрения прошлое всегда является будущим (тем, что будет). «HerkunftaberbleibtstetsZukunft» — пишет! Хайдеггер: «To, что находится у истоков, всегда остаётся будущим, всегда остаётся во власти того, что будет».
В своём «Введении в метафизику» Хайдеггер как раз рассматривает вопрос «прошлого». Он говорит, что народ может преодолеть «помрачение мира» и упадок только при том условии, что он постоянно будет желать судьбы. Однако он «сможет создать себе судьбу только если сначала создаст в себе самом отклик, возможность отклика на эту судьбу и поймёт свои традицию творческим образом. Это значит, что такой народ, будучи народом определённого происхождения, представляет себя в изначальной области, где правит бытие, и таким образом представляет там происхождение Европы, начиная из центра своего будущего происхождения». Другими словами, необходимо «востребовать начало нашего духовного бытия определённого происхождения, чтобы преобразовать его в новое начало». И Хайдеггер добавляет: «Для того, чтобы начало повторилось, нет необходимости возвращаться к нему как чему-то прошедшему, известному ныне, которому можно лишь подражать, нужно вновь начать начало более изначально, с озадаченностью, неизвестностью и неуверенностью присущими настоящему началу». В действительности «начало перед нами. Оно не осталось позади как нечто давно прошедшее, а находится перед нами. Начало ворвалось в наше будущее. Оно гонит вдаль своё величие, которое нам необходимо нагнать».
Таким образом, речь идёт не о возвращении, а об обращении к язычеству. Или же, если угодно, речь идёт не о возвращении к язычеству, а о возвращении язычества к тому, что Хайдеггер на одной своей важной и ясной странице называет «новым началом». «Невозможно ничего сделать для или против своей генеалогии, и всегда наступает момент, когда каждый должен понять, не возобновляя, прояснить, не отрицая, чтобы впоследствии самостоятельно выбрать то, что сближает его с его корнями или удаляет от них», — пишет Бландин Барре-Кригель, называющая себя «иудео-христианкой» (Le Matin, 10 septembre 1980).
Она добавляет: «Когда предприятия предыдущих поколений терпят неудачу, естественным движением является новое отправление с этой стороны развилки, растяжение длительности, расширение пространства» (там же). Речь идёт именно об этом: вновь отправиться «с этой стороны развилки», чтобы начать вновь. Но в глазах многих подобный проект, без сомнения, будет выглядеть «богохульством». На еврейском языке слово «начало» имеет также значение «осквернение»: начинать, как мы увидим далее, значит соперничать с Богом. Отрывок из Исхода, в котором говорится, что, когда у Сифа родился сын Енос, «тогда начали призывать имя Господа» (4, 26), в богословии иудаизма истолковывается как означающий не начало единобожия, а начало язычества («Тогда положили начало. Этот глагол означает «осквернять». Начали давать людям и статуям имя Святого-Благословенного и называть идолы богами» — комментарий Раши к Исх., 4, 26). Со времён Шимеона Бар Иохаи до наших дней языческая культура не переставала быть объектом критики и обвинений. [6] Если бы была необходимость, этого единственного факта хватило бы, чтобы показать, насколько «прошлое» определённого рода современно даже для некоторых людей, которые его осуждают. «Совершенно неслучайно то, — пишет Габриэль Мацнефф, — что наше двадцатое столетие, фанатичное, злобное, доктринерское, не упускает случая изобразить в клеветническом и карикатурном виде древних римлян: оно инстинктивно ненавидит то, что выше него» (Le Monde, 26 avril 1980).
6
См.: Franois Fontaine. Le com plot centre Rome, in Le Figaro-Magazine. 12 avril 1980.
Возрождение в XV и XVI вв. было именно возрождением. «Речь шла о том, — говорит Ренан, — чтобы посмотреть глаза в глаза античности». Тем не менее, это было не возвращением назад, простым возрождением «прошлого», а, напротив, точкой отправления нового приключения духа, нового приключения фаустовской души, отныне торжествующей, потому что, наконец-то, пробуждённой к себе самой. Сегодняшнее «неоязычество» также не является регрессом. Напротив, оно является сознательным выбором более подлинного, более гармоничного, более мощного будущего — выбором, который набрасывает на будущее, для нового созидания, то вечное, из которого мы происходим.